Но одного рождения не достаточно: еще необходимо, чтобы ребенок был признан отцом официально и принят в социальной среде полиса. Пока эта формальность не была соблюдена, в этом праве всегда могли отказать. Существовал обычай оставлять с брошенным младенцем какие-нибудь предметы — браслет или ожерелье, которые, если он выживал, рано или поздно побуждали его узнать о себе правду. Поэты новой комедии, творившие после Еврипида, и романисты более позднего времени часто использовали этот мотив узнавания, который наши литераторы, подражая античным авторам, назвали «крест моей матери». В Спарте решение лишить жизни новорожденного возлагалось даже не на отца, а на совет старейшин племени, который после осмотра ребенка либо позволял его воспитывать, если он казался крепким и хорошо сложенным, либо решал бросить его в пропасть Тайгет. В Афинах церемония амфидромий, имевшая место на пятый (по «Свиде») или на седьмой (согласно Гесихию) день после рождения ребенка, отмечала официальное вступление новорожденного в семью: женщины дома, которые помогали рождению, брали ребенка на руки и носили вокруг домашнего очага. Это было одновременно ритуалом очищения от грязи, бывшей следствием родов, и принятия младенца в семейный культ. На десятый день ребенок получал имя, по случаю пира, на который приглашали его семью и их друзей. К домашним обрядам относилось и представление ребенка группе, которая являлась наполовину религиозной, наполовину политической, промежуточной между семьей и племенем и называлась фратрией. Отныне ребенок имел законное существование.
Воспитание, которое ему предстояло получить, в Спарте и Афинах полностью различалось (сведений о других полисах у нас недостаточно). Юный спартиат, достигнув семилетнего возраста, сразу же включался в комплексную систему коллективного образования, организованную государством. Он переходил из одной возрастной группы в другую под руководством учителей и тренеров, выполняя регулярные упражнения, проходя зачастую трудные испытания и подчиняясь суровой дисциплине, направленной на развитие физической выносливости и духовной силы для воспитания из юноши солдата. Это обучение продолжалось до тридцати лет: даже женитьба не освобождала юного спартиата от совместной жизни с его товарищами. Интеллектуальное образование занимало в этой системе явно небольшое место: оно ограничивалось хоровым пением, изучением национальных поэтов — Алкмана, Терпандра, Тиртея — и обучением требовательной и ограниченной гражданской морали. Отсюда недоверие к риторике, которое поражало остальных греков, склонных к занятиям искусством слова, и заменялось преклонением перед короткими и сжатыми сентенциями, которые назывались лакедемонскими афоризмами.
Юный афинянин в возрасте шести-семи лет покидал исключительно женское общество в гинекее и отправлялся в школу в сопровождении раба, называемого педагогом. Законы Солона обязывали отца семьи следить за воспитанием своих сыновей: в диалоге Платона «Критон» (49 d) олицетворенные законы вменяют себе в заслугу то, что предписали отцу Сократа обучать его музыке и гимнастике. Учителя в школе жили за их счет и получали от родителей ребенка плату за свои услуги. Грамматист сначала учил читать, писать и считать, потом заставлял учить наизусть поэмы Гомера, Гесиода, Солона или Симонида: диалоги Платона демонстрируют, какое значение придавалось знанию поэтов для интеллектуального и духовного образования. Учитель музыки обучал игре на лире и даже на кифаре — инструменте более сложном, который требовал соответствующих технических способностей, мало совместимых с традициями либерального воспитания. О двуствольной флейте {авлосе), когда-то входившей в систему школьного образования и очень любимой афинской публикой, но изгнанной впоследствии, поскольку она пробуждала очень сильные эмоции, волновавшие душу, вместо того чтобы ее дисциплинировать, рассказывает Аристотель («Политика» VIII, 6, 1341 а — Ь). Во всяком случае, музыка играла основную роль в воспитании юного грека. Наконец, учитель гимнастики, или педотриб, обучал ребенка главным атлетическим упражнениям в специально оборудованных для этого зданиях, которые назывались палестрами. С пятнадцати лет юноша часто посещал общественные гимнасии в Академии, Ликее или Киносарге, где находились сооружения, похожие на те, что были в частных палестрах, а также беговые дорожки, сады и залы для собраний, где философы и софисты располагались для встречи со своими учениками после физических упражнений. После двух лет эфебии юноши продолжали приходить в гимнасии, любимое место тренировок, отдыха и встреч. Весьма древние законодательные постановления предписывали правила управления атлетическими организациями, назначая часы открытия и закрытия, подавляя с образцовой строгостью попытки краж и сохраняя свободным людям право посещения этих мест.
Здесь нельзя избежать упоминания о нравах, которые обязаны своей сомнительной славой определенной части греческой литературы: речь о любовных отношениях между мужчинами и юношами, которые обозначают словом «педерастия». Эти отношения пользовались в эллинистическом мире некоторым престижем из-за социального положения его сторонников и дарования Платона. Иногда серьезно ошибаются, думая, что они были широко распространены в греческом обществе и не вызывали осуждения. Конечно, сексуальная мораль эллинов никогда не была суровой, за исключением того, что касалось измены супруги и ее соучастника. Но если нравы безоговорочно допускали содержание сожительницы или частое посещение куртизанок, то они не везде были столь снисходительны, когда речь шла о противоестественной любви. Здесь нужно признать различие между государствами. В некоторых дорийских полисах, в Спарте, на Крите, а также в Фивах, где юноши доверялись заботе взрослых, обремененных обязанностью воспитать из них воинов, такое «военное товарищество» с древнейших времен благоприятствовало рождению «личной» привязанности, которая сопровождалась физической близостью. Эти личные связи иногда поощрялись ради укрепления духовной сплоченности элитных боевых отрядов, например в «священном отряде» фиванцев в эпоху Эпаминонда. Философы искали впоследствии объяснение этого странного обычая: Аристотель в своей «Политике» (II, 10, 1272 а) полагал, что законодательство на Крите оправдывало гомосексуализм как способ избежать перенаселенности. Но в Афинах и остальной части греческого мира этот порок был привилегией незначительного меньшинства, которое очень энергично осуждалось общественным мнением. Аристофан при каждом удобном случае критиковал соотечественников, чья извращенность была известна: он не поступал бы так, не будучи уверен, что встретит благосклонный отклик публики. Педерастия развивалась в среде аристократии, но не в народе. Именно в угоду этой богатой клиентуре аттические гончары в конце архаического периода надписывали на своих вазах возгласы одобрения в честь красивых мальчиков. Известно, что Гармодий и Аристогитон были связаны влечением друг к другу, и главной причиной убийства тирана Гиппарха была любовная обида, а не любовь к свободе: но это не помешало демократии прославить тираноубийц. В эпоху Пелопоннесской войны гомосексуализм распространился в тайных аристократических обществах, или гетериях. Судебный процесс над Сократом, как мы видели, отражает неприязнь и презрение, которые народ Афин испытывал к этим юным распутникам. Вся сила искусства Платона и его старание обнаружить некую пользу в этих перверсиях не могли скрыть естественного отвращения, которое они вызывали у большей части общества. Законы Афин были суровы в наказании за совращение подростков: изнасилование раба каралось так же, как изнасилование свободного ребенка, — столь сильно общественная мораль осуждала само это действие. Когда в 345 году оратор Эсхил вознамерился опорочить Тимарха, друга Демосфена, который помогал ему в возбуждении политического процесса, он обвинил его в безнравственности и добился его полного унижения перед законом и перед общественным мнением: достаточно прочитать «Против Тимарха» и пьесы Аристофана, чтобы понять, какие на самом деле чувства испытывал афинский народ по отношению к педерастии. К тому же на старости лет божественный Платон, волк, превратившийся в пастуха, пытался исключить из «Законов» (VIII, 836 b и след.) противоестественную любовь, осознав, что она была не совсем совместима с достижением добродетели!
* * *
Греческий полис имел двойственную суть — географическую и человеческую: оно одновременно соответствовало определенной территории, как правило единственно занимаемой, и группе людей, сословию граждан. Из этих двух аспектов единого политического образования второй был самым важным: здесь заключается существенное отличие от современного понятия родины, которое в наших глазах тесно связывается с землей. Греческий же полис — это прежде всего единство людей, которые его составляют. Поэтому официальное название, которое он носил в текстах, было не названием страны или города, а именем народа: говорили не «Афины», но — «афиняне», не «Спарта», но — «лакедемоняне», не «Коринф», но — «коринфяне», и так далее. Это не значит, что греки не чувствовали эту простейшую форму патриотизма, которая выражается в привязанности к земле и родному городу: их ораторы и поэты придавали этому чувству трогательную и чудесную выразительность, которая до сих пор является для нас образцом. Но в исключительных обстоятельствах они думали, что главное — это не земля, а люди, и старались спасти полис, даже после утраты территории, если гражданский коллектив был сохранен и мог возродить в другом месте свои традиции и культы. Когда полководец Гарпаг по поручению Кира отправился покорять Ионию, он осадил Фокею; тогда фокейцы, по рассказу Геродота (1,164 и далее), видя, что сопротивление бесполезно, «спустили на воду свои пентеконторы, посадили туда детей и женщин со всеми вещами, а также погрузили статуи богов, взятые из святилищ, и все приношения, за исключением бронзовых и каменных скульптур и картин. Завершив погрузку, они сами сели на борт и отправились на Хиос». Оттуда они двинулись на запад, чтобы основать полис Алалию на восточном берегу Корсики. Народ города Теос поступил так же и обосновался во Фракии, на месте Абдер, древней колонии Клазомены, которую первые колонисты вынуждены были покинуть. В 480 году, в тот момент, когда персы заняли Афины, Фемистокл, от имени афинян, укрывшихся на Саламине, пригрозил спартанскому адмиралу Эврибиаду, который командовал греческим флотом, что покинет союз, если тот откажется дать сражение: «Если ты не сделаешь то, что я предлагаю, мы безотлагательно отправимся вместе с нашими семьями в Сирис, что в Италии, в город, который уже давно наш и где, согласно оракулам, нам нужно основать колонию». Шантаж имел успех и привел к победе при Саламине. Но если бы афиняне действовали в соответствии с его планом, они бы не чувствовали, что их гражданский коллектив разрушен: афинский полис поменял бы лишь территорию и, следовательно, название, но люди, которые его составляли, сохранили бы на новой земле достоинство граждан греческого полиса.
