Кинем дохлую рыбу и сидим ждем. Озираясь, над самой водой проносится чайка. Раз — и нет рыбки. Чайка не знает, что мы ее из кустов в это время раз — и сняли. Коршун с большой высоты замечает рыбешку, но, конечно, замечает и нас, кружится, кружится, не спешит кинуться книзу.
Рыбу мы чистим на берегу возле лодок.
Тут тоже есть иждивенцы. Если рыбу оставить у лодки и ночью подойти с фонарем, можно увидеть иногда, как, задом-задом, тихонько пятясь, рыбу уносят раки. Мы с Володькой не против такого раздела добычи — много ли рыбы надо на сковородку, — но вдруг на берегу обнаружилось чистой воды воровство, грабеж даже. Пошли помыть руки — исчезла огромная Володькина красноперка. «Это коты…» Володька рассказал: в лес из села приносят котов-ворюг. Завяжут глаза, чтобы дороги не видел, и бросят.
Рыбу мы чистили на берегу возле лодок.
Удод смешно кланялся…
В лесу ворюги птенцов и мышей промышляют, а со снегом, когда все живое попрячется, собираются на кордоне. Володькин отец подтвердил: «Осенью спасу нет. В сарай лезут, в трубу от холода забираются. В прошлом году хозяйка печь затопила, а он — бух из трубы и чуть не в чугун.
В саже весь, заметался, как черт, по избе. Штук двенадцать в прошлом году собралось…»
Вот это да! Мы с Володькой нарочно стали оставлять рыбу и делать засидку в кустах, конечно, вооруженные объективами. И что же? — кот почуял засаду. Он появился, когда мы перестали его караулить. Я одевался после купания, Володька собирал весла и удочки, рыба была почищена и сложена в котелок. И вдруг крик: «Ножик, ножик унес!..» Володька швырнул весла — и в кусты что есть духу… Вылезает, держит ножик в руках… Рассказать — не поверите: ворюга-кот подкрался и принял за рыбу подаренный мне в Антарктиде американцами ножик. Схватил — и наутек. И не сразу понял ошибку…
Пошли чередой погожие, жаркие дни.
На лесных полянах появились пахучие копны сена. Володькин отец ходил в лес искать пропавшую телку, вернулся веселый (телка нашлась) и поставил в бутылку пять голубых васильков. Скошенный луг подсох и колет босые ноги. Стрекочут кузнечики. Ужи греются на старых пнях возле воды. Два ужака, большой и маленький, перестали нас с Володькой бояться.
Когда мы с веслами проходим к воде, они только чуть поднимают головы с желтыми опознавательными знаками. Плотва перестала клевать, но мы и не очень жалеем. Мы снимаем в лодке рубашки и чуть шевелим веслами, затихаем, говорим друг с другом только глазами. Тихая заводь в курском лесу, конечно, не Амазонка, анаконду тут не увидишь, но кое-что мы с Володькой все же увидели. Мы видели: плыл бобер.
Он вылез на берег возле коряги и стал смешно чистить лапами шубу. Глаза у бобра стариковские, и мы подплыли почти вплотную.
Бобер испуганно бултыхнулся и так по воде хвостом маханул, что в нашу лодку залетели холодные брызги. За поворотом воды в зарослях тоже бултыхнуло.
Володька повел рукою и растопырил пальцы. Я понял: «Их тут штук восемь».
На песчаной отмели в прогретой воде в полдень купались трясогузки и воробьи. На земле виднелись следы двух лосей.
«Они тут переходят речку». Мы караулили, но лосей не увидели. Зато увидели у воды два любопытных глаза. Володька выпрыгнул, и через минуту в лодке у нас сидел подросток-енотка.
Он первый раз, наверно, увидел воду, в первый раз видел людей. Сжался в комок, но держался с достоинством. Володька сосал укушенный палец, а я греб к дому. С этого дня нас в комнате стало трое. Енота мы поселили в шкафу. Он пожирал яйца и рыбу и рос так быстро, что через семь дней мы боялись к нему притронуться. Расстаться с пленником было жалко, но в комнате стало попахивать зоопарком. Пришлось отвезти енотку на песчаную отмель.
Вечерами мы сидим на поваленном дереве у воды и слушаем, как поют козодои. Р-р-р-р-р-р… Даже и непохоже на песню, а слушать приятно. Весь вечер: р-р-р-р-р-р. Летает козодой близко, почти цепляет Володькину голову, нырнет — и снова кверху летит. Чем мы ему полюбились? Володька успешно решает эту задачу: «Мошек около нас ловит». Над водой с тонким писком порхают летучие мыши. Володькин отец принес из погреба молока, присел, фонарь на сучок повесил. Сейчас же у фонаря появился рой мошкары. «Гляди…» — шепчет Володька. Из темноты на армию мошек пикирует огромная стрекоза. Минута — опять пикирует, опять, опять… Слышно, как шелестят прозрачные крылья. Даже Володькин отец из любопытства привстал. Никак не можем разглядеть момент, когда охотник хватает добычу…
Тот самый енотка…
Ночь. Р-р-р-р-р-р… Под эту песню мы идем с фонарем к дому. «Дороги в лесу просохли. Вы бы завтра за хлебом в Капустищи смотались…» — говорит Володькин отец. Пьем молоко. В открытое окно слышно: чуть трепещут листья на верхушке осины и кричит перепел. Пахнет летом.
«Дядь Вась, а кто изобрел велосипед, ему премию дали?» Я понимаю Володькин вопрос, потому что и сам полным ртом хлебаю ветер и радость от езды на двух волшебных колесах.
Рубашки у нас надуваются парусами. Березы расступаются, земля прыгает под колесами, и, как при всякой быстрой езде, хочется петь. До Капустищей нам ехать километра четыре, но мы нарочно делаем крюк и раза в три удлиняем дорогу. Вернее, мы едем почти без дороги, по лугам, пестрым от разнотравья. Тропинка еле угадывается. Ромашки и синие колокольчики намотались на спицы. Разомлевшие от жары, испуганные гусыни поднимают из травы головы и провожают нас долгим шипением. Спутанные лошади смешно прыгают и ржанием на всякий случай зовут жеребят поближе. Взлетают длиннохвостые желтые птицы. Мы едем, едем. Когда ноги немеют, делаем остановку, валяемся на теплой траве, жуем кислые, уже постаревшие прутики конского щавеля. Возле опушки на дубовых кустах Володька ловит огромного с рогами, как у оленя, жука. Потом минут двадцать мы бегаем, снимаем пестрого, как индеец, удода. Он, видно, только что выпрыгнул из гнезда, летать еще не умеет, но бегает быстро, а когда остановится — смешно кланяется, достает длинным клювом до самой земли.
Переправляемся на пароме. Делаем еще один крюк, чтобы поглядеть на старую церковь, в которой четыре дня прятался вор, обобравший сельпо в Капустищах. Сидим на горячем могильном камне с надписью «Поклонитесь усопшему Герасиму Чернецову» и глядим, как по Сейму, то пропадая, то появляясь между деревьями, плывет большой катер с баржею на буксире. Нам осталось проехать в сельпо мимо белых, крытых красной черепицей домов, но Володька заметил аиста у воды. Мы проследили, куда полетел аист, и минут через десять уже стояли у старого вяза с гнездом на верхушке.
Две птицы трещали клювами, нагибались и поправляли что-то в гнезде. Потом одна улетела.
Володька сказал: «Один раз видел — аист нес ужака…» Эти шесть слов нас погубили. Мы стали лагерем в стороне от гнезда и приготовили аппараты — почему бы и сегодня аисту не принести птенцам ужака? «Представляешь, Володька, снимок?!» Володька оценил важность задачи.
Час ждем, другой ждем. Аисты трещат красными клювами, поочередно летают за речку, но ужаков не приносят. Три часа ждем.
Плюнуть бы и поехать, а вдруг как раз принесет?.. В этот день аисты ужака не поймали.
Мы спрятали в рюкзак аппараты, купили в крайнем дворе огурцов и, закусив, снова воспрянули духом. «А что если глянуть, что там, в гнезде?» Я снял сандалии и полез. На середине пути понял: надо вернуться — слишком высоко.
Но легко ли так «опозориться»!.. И я продолжал лезть. Аист слетел с гнезда и сел по соседству на грушу. Он стоял на одной ноге и не сводил с меня глаз.
Гнездо было похоже на большую кучу мусора. На мусоре сидели четыре покрытых белым пухом птенца. Я сделал снимки и провел в гнезде небольшие раскопки. Вот что я обнаружил: гусиное перо, кусок газеты «Советский спорт», детский носок, сухую лягушиную лапку, обертки конфет, солому, два воробьиных гнезда с птенцами, кусок облезлой пленки от кинофильма «Анна на шее», страницу из учебника алгебры и еще всякую всячину. Раскопки прервал голос на горке: «Ах, окаянные!..» Я увидел бабку, бегущую с коромыслом наперевес, и стал быстро спускаться, чтобы самому принять бой. «Ах, окаянные! Они что, вам мешают?..» Я спустился, когда находчивый Володька уже потушил пожар: «Это, бабушка, для науки…» Старуха поверила и даже сочувственно оглядела мою разодранную рубаху. «А я думала, ребятишки… Черногузы к нам девятый год прилетают». Мы вспомнили про хлеб и стали с бабкой прощаться.
Жук с рогами, как у оленя.
На дверях сельпо висел большой красивый замок. Но продавец жил близко, и мы кинулись продавцу в ноги. Продавец узнал Володьку: «А, Михайлов сын…» — и дал нам четыре буханки пахучего теплого хлеба…
