В римской традиции похорон императоров и аристократов есть театральное и иногда даже непочтительное действо.[254] Платные плакальщицы изображали оперную скорбь — рыдали, рвали на себе волосы и били в грудь. Процессию дополняли музыканты и танцоры. Актер, одетый в платье, указывающее на высшее достижение покойного, исполнял роль объекта траурного ритуала, произнося слова и копируя присущие тому жесты. На церемонии, на которой царили все эмоции — от патриотизма до подлинного горя, поведение актера не сдерживало даже понятие уважения к смертному одру.[255]
На похоронах Веспасиана посмертную маску императора носил главный мим по имени Фавор. Он набросился на прокураторов: «Во сколько обошлось мне погребальное шествие?» — и, услышав впечатляющую сумму, воскликнул: «Дайте мне малую долю этого и бросайте меня хоть в Тибр!»
ТИТ (39–81 гг. н. э.)
«Любовь и отрада рода человеческого»
По словам Светония, «вряд ли кто приходил к власти с такой дурной славой и с таким всеобщим недоброжелательством», как Тит.[256] Обвинения липли к нему, словно железные опилки к магниту: он был высокомерным, жестоким, распущенным, алчным и деспотичным. Его путь к пурпурной мантии в июне 79 года, так настойчиво планировавшийся Веспасианом, был в конце концов расчищен дерьмом — смертельной диареей отца. Его короткое правление будет отмечено масштабными бедствиями. Первое темное пятно — дурная слава, более свойственная Юлиям-Клавдиям, чем Флавиям, — было быстро стерто, история переписана, опасения рассеяны. По словам Светония, он «от природы отличался редкостной добротой», стал снисходительным, не терпящим доносчиков, терпеливым и любящим братом. Этот историк не в первый раз готовит вкусный пирог и сам же его ест. Вероятно, это делал и Тит. Причиной служит то, что не только молва была сбита с толку очевидной резкой переменой Тита у Светония: подобно Отону (вначале мистер Хайд, затем доктор Джекил), он опровергает античное биографическое правило: характер, невосприимчивый к обстоятельствам, полностью формируется в раннем детстве. В данном случае лисица сменила свой нрав вместе с шерстью. Как говорит Дион Кассий, «став единоличным правителем, Тит не совершил ни одного убийства и ни одного поступка, продиктованного любовной страстью, но, несмотря на заговоры, был справедлив и… рассудителен».[257]
В самом начале, что неудивительно, не наблюдалось никакого народного ликования. Смерть Веспасиана вызвала всеобщее сожаление. Его правление со временем отнюдь не деградировало, а только улучшалось, гражданская война закончилась, казна пополнилась, он был противоположностью расточительным наследникам Августа, восседавшим на Палатинском холме. В период принципата Тита сама стихия выражала презрение и разочарованность. Горел Рим, свирепствовала «моровая язва», на юге после девятнадцатичасового извержения Везувия погибли города Помпеи, Геркуланум, Оплонтис и Стабии, а сам Тит (невысокого роста, со слегка выдающимся животиком, но в ретроспективе претендующий на исключительные таланты) превратился из злодея в победителя и завоевателя сердец римлян. И все это на протяжении двух лет двух месяцев и двадцати дней.
Этот рожденный в трущобах император должен был заработать свой венец в более сомнительных областях. Он так ловко подражал любому почерку, что, по собственному признанию, мог бы стать королем фальсификаторов. К счастью, оказалось, что мошенничество не было ни его призванием, ни единственным талантом.
Последующие поколения будут насмехаться над ограниченностью самооценки Тита. Сегодня он живет в другом обличье — как трагический любовник, прославленный в семнадцатом веке в стихах Расина, Корнеля и Томаса Отвея, и могущественный полководец, в память о котором в античные времена была воздвигнута арка, носящая его имя. Сегодня Арка Тита — изящная, хотя торжественно-претенциозная, — обрамляет другой, более известный монумент Флавиев, Колизей (начатый Веспасианом и завершенный Титом). Но не будем отвлекаться. На резных панелях арки изображено завоевание Иерусалима, разграбление Храма (этот эпизод впоследствии вдохновит художников от Пуссена до Дэвида Робертса), триумф в Риме вместе с шествием с пленными и трофеями, включая семисвечник, похищенный из святая святых Храма, — позор или звездный час Рима, в зависимости от точки зрения. Славу и трофеи того кровавого святотатства приписывают одному только Титу. Арка представляет собой видение карьеры Тита, спрессованное, подобно снимкам в проекционном аппарате, показывающее основные моменты его жизни — все воинские успехи, все победы, достигшие кульминации в его обожествлении. Эта история, теологически отфильтрованная через призму единственного события, подвергается сомнению не только сейчас, но даже в то время. Сохранившиеся портреты во всех отношениях более разнообразны. Относительно льстивая иконография Тита не романтизированная и в то же время не отталкивающая. Ее умеренная позиция не отражает народной ненависти и победоносной резни. Статуи и бюсты Тита с нахмуренным лбом, в подражание Веспасиану, не создают впечатления мелкого преступника, романтического героя, самодовольного завоевателя и даже доблестного воина: это добродушный, с тяжелым подбородком, начинающий полнеть человек, изображаемый в основном милостивым и мягким. Это не удивляет, учитывая последующее причисление одиннадцатого цезаря к сонму богов.
Светоний подшучивает над тем, что Тит воспринимает себя как неудавшегося подделывателя документов, и это его замечание вполне могло бы стать просто комментарием, не предназначенным для истории, поскольку его судьбой было царствование: как и в случае с Веспасианом, предсказатели и ясновидцы соглашаются с этим. Успех правления Тита может объясняться краткостью срока. Так, безусловно, считали Дион Кассий и поэт Авзоний: «Тит же, правивший милостиво, умер на вершине своей славы, а если бы он прожил долго, то можно было бы утверждать, что благоприятным мнением о себе он обязан больше удаче, нежели (собственной) доблести».[258] Или, возможно, как мельком упоминает Светоний, причиной было опровержение ошибочного мнения о том, что он станет вторым Нероном, и это обеспечило счастливый конец для данного рассказа.
Противопоставление себя Нерону, как мы знаем, было главным принципом политики Флавиев. Веспасиану и его сыновьям были чужды роскошные пиры Отона или великолепие падения Юлиев-Клавдиев с его тяжелым багажом отношений и установок. Они были далеки от надменности и наслаждения монаршим саном, от придворной культуры расточительства, садизма и смертоносного семейного недоверия, воцарившейся после смерти Клавдия. Флавии были непосредственными наблюдателями этих событий и последующего хаоса и крушения. Они встали на новый путь. Веспасиан был практичным, дружелюбным солдафоном-италийцем, привыкшим называть вещи своими именами. В отличие от Нерона он отверг культуру изнеженности и эллинофилии, не опустошал казну Рима в погоне за наслаждениями, не пел для своих подданных и не демонстрировал презрение к римским ценностям, одеваясь невестой и предлагая себя в любовники бывшим рабам. В политике и публичном поведении Веспасиана ничто не предполагало стремления к установке золотых статуй. Он высмеивал попытки причислить его к римскому пантеону и с готовностью признавал свое низкое происхождение. Общепризнано, что Флавии утвердили автократию. Они охотно, без сопротивления приняли великодушные к ним условия «Закона о полноте власти Веспасиана», согласно которым окончательно умерла Республика. Новые императоры щеголяли в «новом платье». Как альтернативный подход к абсолютизму и средство достижения стабильности и подобия единства в период после гражданской войны, это говорило о проницательности и уме Веспасиана.
Тит тоже был неглупым человеком. Он увековечил эту иллюзию. В политике, несомненно, происходило то же самое, что и с портретами: старательная ассимиляция образов отца и сына, строгое следование правилам, чувство неразрывности и династической связи — обычный путь Флавиев, только в случае Тита отмеченный не туалетным скряжничеством Веспасиана, а частой демонстрацией щедрости и милосердия, прерогативами автократа. Врагам он объяснял свое высокое положение подарком судьбы, а трон — отнюдь не случайностью рождения или — что самое главное — призом, который может получить каждый. Счастливый своим жребием — а какой император, за исключением Тиберия, в ранние годы не был счастлив? — он возвратил долг, предложив континентальным жителям Италии отцовскую любовь.
Тит понимал силу демонстративного жеста, будучи щедрым на слова и дела и оставшись в истории таким же искушенным в воздействии на массы, как и Август.
