Правда, как говорят, в Европе все хуже, чем в Штатах, и уж, во всяком случае, мельче, чем в Штатах, но посмотреть новое никогда не вредит. Ездят же, в конце концов, даже американцы осматривать Йеллоустонский заповедник со всякого рода окаменелостями. Вероятно, и тут, в Европе, все эти мелочи что-нибудь вроде окаменелостей. Но поскольку эти древности представляют интерес для его боссов, то и ему самому будет полезно с ними познакомиться.
Паркер подошел к иллюминатору. "Фридрих Великий" уже вошел в Гамбургский порт и двигался теперь мимо череды причалов с ошвартованными у них пароходами. Паркер сразу же обратил внимание на то, что это вовсе не так уж мало, как должно быть все это в этой маленькой Европе. Да и не производит впечатления древности. Набережные порта обросли кранами, словно джунгли деревьями. Пакгаузы складов велики и, кажется, заполняют территорию, которая сделала бы честь даже Нью-Йорку.
Но, может быть, все это лишь тут, на берегу, где не может не сказываться великое влияние великой Америки, чей великий дух оживляет костенеющую Европу. Если верить врачам, нечто подобное происходит ведь и с человеческим организмом: ткани тела к старости костенеют, теряют эластичность, и человек может даже вовсе утратить подвижность - скажем, перестать ходить. Тогда необходимо оздоровляющее вливание чего-то, что способно разлагать соли старения. Такое вливание совершает сейчас Америка. Подкожное впрыскивание золотого раствора долларовых займов и прямых капиталовложений помогает Европе, и в частности Германии, бороться со склерозом, который готов превратить эту провинцию мира в заповедник, подобный Йеллоустону... Вполне возможно, что старушка Европа загнется от подобных вливаний, но до этого ему уже мало дела...
Однако смотрите-ка! "Фридрих" все идет и идет, а причалам еще и конца не видно. Видно, эти немцы научились-таки кое-чему у американцев! Интересно знать, когда они это успели?
Задетый за живое неожиданной грандиозностью порта, Паркер надел шляпу и пошел наверх, чтобы с палубы разобраться в неожиданном зрелище, представшем его взорам в Гамбургском порту.
А высоко над его головою, на той палубе, где он только что побывал, под защитою того же стеклянного колпака, снова виднелась унылая фигура Долласа. Он зябко сжался, пряча голову в поднятый воротник пальто. Рядом с ним возвышалась массивная фигура Ванденгейма. Ветер раздувал огонек на конце зажатой в его зубах сигары.
- За каким дьяволом вы меня вытащили на этот сквозняк? - недовольно проворчал Ванденгейм.
- Мне всюду чудятся уши.
Ванденгейм невольно огляделся.
- Выкладывайте, что у вас там есть.
- Насчет ФДР, Джон.
- Франклин... Делано... Рузвельт... - едва слышно, словно в глубокой задумчивости, проговорил Ванденгейм. При этом глаза его утратили рассеянное выражение. Их взгляд стал тяжелым и почти угрожающе впился в лицо Долласа, удивительно напоминавшее в полутьме злую мордочку хорька.
- Говорите же... - понизив голос, повторил Ванденгейм. Он вынул изо рта сигару и наклонился к самому лицу Долласа. - Ну?..
Доллас еще глубже втянул голову в воротник пальто.
Ванденгейм едва разбирал слова:
- Мы можем... послать телеграмму... Герберту...
- Говеру?
- Пусть действует...
Огонек сигары, брошенной Ванденгеймом, исчез за бортом, и его большая рука тяжело опустилась на плечо Долласа:
- Тсс!.. Вы!..
3
В комнате царила томительная тишина. Слышно было, как шелестят листы досье, которое гневно перелистывал Геринг, да его все учащавшееся дыхание.
За спиною Геринга стоял Вильгельм Кроне. На нем была черная форма эсесовца с нашивками штурмбаннфюрера. В наружности Кроне не было ничего примечательного. Вероятно, в перечне примет, какие составляются в личных досье тайной полиции, против графы "лицо" стояли бы слова "чисто обыкновенное, без отметин". Нос его был тоже "обыкновенный", по сторонам его сидели такие же обыкновенные глаза - ни большие, ни маленькие, ни темные, ни светлые. Даже их окраска не сразу поддавалась определению, но скорее всего они были серыми, хотя временами, когда он поворачивался к свету, в них и можно было найти признаки легкой голубизны. Темнорусые волосы, не короткие, не длинные, были расчесаны на пробор, какой носят миллионы немцев по всей Германии, - обыкновенный ровный пробор. Человек, взглянувший на этот пробор, через минуту забывал, с какой стороны он расчесан, - с правой или с левой. Он не был ни особенно тщательным, ни сколько-нибудь небрежным.
Заметными в Кроне были только руки с длинными нервными пальцами. Такие пальцы бывают у шуллеров, карманников и тонких садистов.
Одним словом, если не считать рук, весь Кроне с ног до головы был "обыкновенным, без особых примет".
Из-за спины Геринга Кроне видел его широкий, коротко остриженный затылок и розовую складку шеи, сползавшую на тугую белизну воротничка. Он видел, как по мере чтения досье шея министра делалась темней, как кровь приливала к ней. Наконец и затылок стал красным.
Кроне заглянул через плечо Геринга: толстые пальцы министра, вздрагивая от раздражения, держали за угол вшитую в досье листовку с призывом бороться за оправдание и освобождение обвиняемого в поджоге рейхстага болгарского коммуниста Димитрова.
Воззвание было подписано:
"От имени германского антифашистского пролетариата, от имени нашего заключенного вождя товарища Тельмана - Центральный комитет Коммунистической партии Германии".
По нетерпеливому движению головы Геринга Кроне понял, что тот снова перечитывает воззвание, и мысленно усмехнулся. Он не завидовал полицейскому чиновнику, стоявшему по другую сторону стола.
- "Именем Тельмана"? - негромко, с хрипотою, выдававшей сдерживаемый гнев, проговорил, ни к кому не обращаясь, Геринг.
Чиновник растерянно повел было глазами в сторону Кроне, но тотчас же снова уставился на министра.
- Послушайте, вы! - крикнул Геринг, ударяя пухлой ладонью по листовке. - Я вас спрашиваю: что значит "именем Тельмана"?
- Но... экселенц...
- Почему они подписывают свои листовки именем человека, который уже полгода сидит в тюрьме?
- Не... не знаю... экселенц...
- А кто знает?.. Кто? - Геринг поднялся, опираясь руками о стол, и, ссутулив спину, смотрел на чиновника налившимися кровью глазами. - Может быть, они согласовывают с ним содержание этих воззваний?
- О, экселенц! - воскликнул чиновник. - Тельман содержится в абсолютной изоляции, на режиме... приговоренного к смерти.
- Какой прок в вашем режиме, если коммунисты не считают Тельмана похороненным?
- Но, смею сказать, экселенц, сделано все, чтобы тюрьма действительно стала для него могилой!.. Мы не снимаем с него наручников даже на время обеда, вопреки тюремному уставу.
- Плюю я на ваш устав! - взревел Геринг. - Вы с вашим уставом довели дело до того, что Димитров выходит на процесс так, как будто пробыл полгода в санатории, а не в тюрьме!
- Но вам же известно, экселенц, в каких условиях он содержался.
- Вы обязаны были вовремя дать мне знать, что этого недостаточно.
- Он был лишен прогулок... Наручники не снимались даже для писания заявлений следователю.
- Мало!
- Я назначал ему строгие наручники, экселенц! В них нельзя пошевелить руками. В них человек через месяц сходит с ума. Мы же не снимали их с Димитрова три месяца!..
Геринг сделал вид, что с досадою зажимает уши, потом, с безнадежностью махнув в сторону чиновника, сердито проговорил:
- Неужели вам мало тех примеров служебного рвения, которые столько раз показывали наши молодцы-штурмовики, когда арестованные совершали попытку к бегству?
- Но Тельман ни разу не пытался бежать.
- Так сделайте, чтобы попытался!
- Мы постараемся, экселенц.
Геринг швырнул папку чиновнику:
- Запомните: нам не нужны люди, которых надо учить!
Чиновник склонил голову:
- Экселенц...
- Если коммунисты будут иметь возможность действовать именем Тельмана, я спрошу с вас!.. - Геринг обернулся к Кроне: - Хоть бы вы взяли это дело на себя. Я уверен, вы придумали бы что-нибудь! - Он кивнул чиновнику: Идите... Если вы окажетесь банкротом, я действительно поручу это дело господину фон Кроне. Он покажет вам, как нужно работать!
- Надеюсь справиться, экселенц. - Чиновник щелкнул каблуками.
- Послушайте, вы! - спохватился Геринг. - Не натворите чего-нибудь... неподобающего. Не то снова подымутся крики, что мы убийцы. На это можно было наплевать, пока вы действовали как штурмовик. Но теперь, когда вы чиновник правительства, нужно работать тонко и чисто.
- Я вас понял, экселенц!
Когда дверь за чиновником затворилась, Геринг встал, взял стоявшую на столе большую пеструю коробку и протянул ее Кроне.
- Курите! Эти папиросы прислал мне болгарский царь. Наверно, хороши!.. - Он прошелся у стола. - Если бы вы знали, милый Кроне, как трудно работать, когда узда приличий заставляет думать о том, что можно и чего нельзя.
