Суровое щербатовское обличение самовластия царя-тирана Н.М. Карамзин облек в сентиментально-напыщенные формы.
Исходя из того, что самодержавие и дворянство тесно связаны между собой, Н.М. Карамзин осудил борьбу Ивана Грозного с боярством, которое, по его мнению, и не сопротивлялось ему, ибо искони было привязано к самодержавию: «Бояре и народ во глубине души своей, не дерзая что-либо замыслить против венценосца, только смиренно молили Господа, да смягчит ярость цареву, — сию казнь за грехи их!
Кроме злодеев, ознаменованных в истории названием опришнины, все люди, знаменитые богатством или саном, ежедневно готовились к смерти и не предпринимали ничего для спасения жизни своей!»[88]
Давая общую отрицательную оценку царствования Ивана Грозного, мучителя, которого Россия сносила двадцать четыре года, «вооружаясь единственно молитвою и терпением»[89], Карамзин в опричнине увидел только «предлог для новых ужасов» царя. Государь выделил себе в опричнину особый удел, желая «как бы удалиться от царства, стеснив себя в малом кругу частного владетеля», создать отряд личных телохранителей[90].
Н.М. Карамзин ввел в научный оборот много архивных документов (Александро-Невская летопись, сочинение Гваньини, послание Таубе и Крузе, переписка Грозного с Курбским), но его общая трактовка опричнины как результата действия только психологических факторов — «ужасной перемены в душе царя» после смерти его первой жены Анастасии, существования заговоров против Ивана «единственно в смутном уме царя» — даже в начале XIX в. была анахронизмом.
Карамзинская концепция царствования Ивана Грозного вызвала многочисленные отклики сторонников его взглядов и его идейных противников. Из числа последних Н.С. Арцыбашев (1773–1841), сторонник так называемой скептической школы, не оспаривал жестокости Ивана Грозного. Но «начало зла» в годы его правления он объяснял не дурными наклонностями царя, а действиями его приближенных, т. е. бояр, которые «исказили свойства монарха добродетельного и героя неустрашимого…»[91].
Новую страницу русской исторической науки составляют исторические взгляды декабристов, формировавшиеся в условиях начавшегося кризиса феодально-крепостнического строя. Дворянские революционеры подходили к оценке царствования Ивана IV с точки зрения своих общественно-политических взглядов, направленных на борьбу с самодержавным строем современной им России. Борьба Ивана Грозного с боярством рассматривалась декабристами как проявление тирании Ивана IV, обличая которую они в то же время осуждали произвол самодержавия вообще.
К.Ф. Рылеев в стихотворении «Курбский» называет Ивана Грозного «неистовым тираном» и «тираном отечества драгова»[92]. Другой декабрист, М.С. Лунин, также решительно осуждает царское самодержавие царя Ивана, которое, «только что восстановленное в первоначальном виде своем, доставило русским Царя Бешеного (Иоанн IV), который 24 года (1560–1584) купался в крови подданных»[93]. «Долговременное тиранство» Ивана IV заклеймил и М.А. Фонвизин, который вместе с тем отмечал преемственность самодержавия XIX в. от образа правления в России XVI–XVIII вв.[94]
В историческом мировоззрении декабристов первоосновой была их дворянско-революционная сущность. Ненависть к современному им самодержавно-крепостническому строю они переносили и на самодержавное правление Ивана Грозного и именно с этой точки зрения осуждали его царствование и опричный террор.
Официальная историография второй четверти XIX в. продолжала упорно придерживаться карамзинской точки зрения на опричнину. М.П. Погодин, младший современник Карамзина, выступил в 1828 г. с резко отрицательной оценкой опричной деятельности Ивана IV, сохранившейся у Погодина до конца дней его, с тенденцией все большего осуждения грозного царя.
Ненависть Ивана IV к боярам Погодин никак не оправдывал и считал ее корнем зла. Говоря об убийствах бояр, он как бы спрашивает царя: «За что? Было ли сопротивление? Были ль заговоры? Были ль какие-нибудь покушения свергнуть ненавистное иго? Ничего и ничего. Головы летят, пытки учащаются, и все тихо, спокойно, послушно, беспрекословно до последней минуты зло-деевой жизни»[95]. Мы видим у Погодина только навязчивое желание показать, что подданные русских самодержцев никогда и не мыслили себе возможности сопротивления своим государям.
Исторические построения Н.Г. Устрялова повторяют в основном и карамзинскую схему царствования Ивана Грозного[96], и его психологическую оценку борьбы с боярами царя Ивана, который в силу «причудливости нрава» под старость стал «грозою более подданных, чем врагов отечества». Говоря о перемене, происшедшей в Иоанне в 1560 г., которую якобы «изъяснить трудно», Устрялов писал: «Царь окружил себя людьми недостойными, в числе которых особенно замечательны как злейшие враги всех честных граждан Басманов, Малюта Скуратов, Вяземский»[97]. Осуждая опричников Ивана IV, Устрялов видел в них только отряд телохранителей царя, главной заботой которого «было искоренение крамолы», причем мнимой[98].
Представители официального направления в дворянской историографии, считая дворянство опорой самодержавной власти, возмущались борьбой Ивана IV с «вельможеством». В условиях развивающегося революционного движения этим историкам переустройство стародавних обычаев, произведенное Иваном Грозным, казалось слишком резкой переменой в жизни государства, а опричнина приобретала характер своеобразного символа государственного разрушения.
Выразителями новой буржуазной концепции опричнины явились К.Д. Кавелин и С.М. Соловьев, создатели так называемой государственной, или юридической, школы в русской дореволюционной историографии.
Кавелин оценивал государственное значение опричного периода царствования Ивана IV, исходя из представления о том, что в эпоху Ивана Грозного завершалась борьба между государством и удельными князьями, или «вельможеством». Иван Грозный, пишет Кавелин, «хотел совершенно уничтожить вельможество и окружить себя людьми незнатными, даже низкого происхождения, но преданными, готовыми служить ему и государству без всяких задних мыслей и частных расчетов. В 1565 году он установил опричнину. Это учреждение, оклеветанное современниками и непонятое потомством, не внушено Иоанну, как думают некоторые, желанием отделиться от русской земли, противопоставить себя ей… Опричнина была первой попыткой создать служебное дворянство и заменить им родовое вельможество, — на место рода, кровного начала, поставить в государственном управлении начало личного достоинства: мысль, которая под другими формами была осуществлена потом Петром Великим».[99]
Придавая опричнине значение государственное, Кавелин не порицает Ивана IV за то, что опричнина «принесла много зла», обвиняя во всем его приближенных и особенности нравов того времени.
Кавелин возражал против исключительно психологического объяснения поступков царя: «Жестокости и казни Грозного — дело тогдашнего времени, нравов, положим даже личного характера, но сводить их на одни психологические побуждения, имея перед глазами целый период внутренних смут и потрясений, невозможно. Должны были быть глубокие объективные причины, вызывавшие Грозного на страшные дела»[100].
С.М. Соловьев рассматривал опричнину как следствие «враждебного отношения царя к своим старым боярам». Время опричнины у него необходимый этап в борьбе старого родового строя со строем государственным, ответ на те «важные вопросы», которые задавал век государству, а «во главе государства стоял человек, по характеру своему способный приступить немедленно к их решению»[101].
Отстаивая идею закономерного характера русского исторического процесса (по преимуществу как развития государственности), Соловьев в духе гегельянского тезиса о разумности всего действительного склонен был оправдывать все проявления деспотизма.
Наряду с положительной оценкой опричнины Соловьев давал и психологическую характеристику личности самого Ивана: «Страшному состоянию души Иоанновой соответствовало и средство, им придуманное или им принятое». Морализируя по поводу опричнины, Соловьев считал, что «как произведение вражды» она «не могла иметь благого, умиряющего влияния…»[102].
Славянофильскую концепцию царствования Ивана Грозного и опричнины изложил К.С. Аксаков. Мысль о том, что в патриархальной (допетровской) Руси могла существовать какая-то борьба, какое-то сопротивление самодержавию, абсолютно чужда Аксакову. Споря с Соловьевым, он писал, «что почтенный автор не совсем справедлив к боярам, многим из которых нельзя отказать в доблести… Древняя доблесть их ярко блещет в начале царствования Иоанна; имена их раздаются около стен Казани, на полях Ливонии, перед ними бегут крымские ханы… Но значение их миновало, и суд истории совершается над древнею дружиною»[103].
