Марсель Брион - Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта

Искусство Морица фон Швинда трудно отнести к исторической живописи. Чтобы обозначить его более корректно, следовало бы изобрести термин «легендарная живопись». Мир, который он творит с несравненным изяществом, близкий ему мир — это общество заколдованных принцесс, очарованных рыцарей, картины лесов, оглашаемых звуками охотничьего рога, гномы и русалки, водяные духи и волшебницы. Мир этого художника — арена непрерывных метаморфоз, удивительных преобразований; он прогуливается в окружении этой привычной фантастики, как другие живописцы прогуливались по лишенным какого бы то ни было колдовства тропинкам Венского леса. У Морица фон Швинда все встречи сопровождаются восхищением, вызываемым присутствием сверхъестественного. Эти чудодейственные леса оживали и шелестели листвой в его воображении. Этот веселый друг Франца Шуберта воссоздавал мир чудес, не покидая Вены, которую любил так сильно, что готов был отказаться от расставания с ней даже на время короткой поездки в Мюнхен. Что же до Рима, то он взглянул на него только проездом. Ни Италия, ни жившие в Риме немецкие художники не могли его там удержать. Действительностью для этого проснувшегося мечтателя были образы, которые фантазия навевала ему еще в большей степени, чем ночные сны. Когда он изображает сверхъестественное, он пользуется словарем чуткой природы, ее привычными формами.

Из всего вновь открытого романтиками Средневековья, чью традиционную литературу изучал Гердер, а Брентано и Арним поднимались к истокам столетий по долгой, непрерывной последовательности песен, басен и поговорок, из всего того, что звучало в «волшебном роге мальчика»,{49} Мориц фон Швинд выбрал самые красивые сказки и вдохновлялся ими, иллюстрировал их. Ведь эти сказки, наряду с изобретательским гением народа, отражают изначальную истину, волшебную силу, то, что Новалис считал символом самой высокой и самой глубокой реальности.

Очаровывавшие романтических писателей сказки, начиная с Зеленой змейки и Новой Мелузины Гёте и кончая Гофманом, озаряли радужным светом картины Морица фон Швинда: прекрасная Мелузина, красавица Лау, Семь Воронов, Белоснежка, Кот в сапогах, Золушка были для него неисчерпаемыми источниками вдохновения. Наряду с Рихтером он является превосходным иллюстратором романтических произведений, потому что поэма или сказка только дают толчок его изобретательному воображению, и далекий от того, чтобы придерживаться текста, он «вышивает» по канве, предложенной писателем, с той полной воодушевления и изысканности оригинальностью, которая сообщает редкое изящество и неодолимую силу воздействия всему тому, что он пишет.

Любители чистой живописи, которые верят только в пластику, в живописность, в материал, в мазок, будут притворяться, будто осуждают его за то, что он придавал слишком большое значение «историям», но кто еще умел рассказать какую бы то ни было историю с такой блестящей непринужденностью, с такой веселой и взволнованной искренностью, с такой интимной поэтичностью, всегда достаточно далекой от патетики?

Среди живописцев-поэтов, воплощающих в себе немецкий романтизм, Мориц фон Швинд является одновременно одним из самых характерных и самых очаровательных. Он в самом прямом смысле этого слова представляет австрийский вклад в романтизм, венский дух, перенесенный в фантастику, безо всякой пародийной окраски, присутствующей в феериях Раймунда по той причине, что Раймунд не верил в волшебниц, тогда как (в этом я абсолютно уверен) восхищение волшебным Морица фон Швинда возникало именно в ответ на то, с чем он встречался в легендарных лесах, на явления сказочных персонажей, которых он носил в себе и считал реально существующими.

«Эпоха бидермайера», «стиль бидермайер» — эти слова повторяются непрестанно, когда речь идет об образе жизни, чувств и мыслей, о том, как выбирали и обставляли квартиры в период XIX века, примерно от Венского конгресса до революции 1848 года. Люди «передовых» идей и авангардистские художники употребляли слово «бидермайер» с насмешкой. Некоторое время оно казалось таким же смешным, как во Франции стиль Луи-Филиппа,{50} который является его современником. В наши дни мы более справедливы, более широко смотрим на вещи, особенно когда речь идет о вкусах, и стиль «бидермайер» из нашей отдаленности, придающей изящество и красоту вещам, которые считались безобразными или неприятными при непосредственном контакте с ними, представляется перегруженным устаревшими, но чрезвычайно трогательными, привлекательными особенностями, эстетическая ценность которых при этом часто не вызывает сомнений. Г-на Бидермайера, человека, давшего имя этому стилю, в то время клеймили как филистера, обывателя и ретрограда, одним словом, как буржуа, и, действительно, царствование г-на Бидермайера — это и есть господство буржуазии.

Если значение, придаваемое личности г-на Бидермайера, действительно было так велико, что его именем оказалась отмечена целая эпоха, можно думать, что он был человеком ярким и оригинальным, вполне достойным того, чтобы его имя вошло в историю наравне с другими великими создателями стилей, скажем, с Людовиком XIV или с Людовиком XV. Что же это был за человек? Приходится с удивлением признать, что если говорить о реально существующем и обладающем гражданским статусом человеке по имени Бидермайер, то такого человека никогда не было, и что даже если когда-то и существовал кто-то по фамилии Бидермайер, то это была никому не известная личность, оказавшаяся неспособной оставить свой след и повлиять на умы, чувства и вкусы. Действительно, г-н Бидермайер существовал на свете не более чем его французский вариант г-н Прюдом. Он был плодом фантазии писателя Людвига Пфау. Тот просто придумал этого добряка и, чтобы придать ему больше реальности, представить во плоти, опубликовал под этим заимствованным именем стихотворения бедного сельского учителя, наделенного более искренностью, нежели талантом, чье наивное, несколько церемонное, а порой и глуповатое морализаторство, по-видимому, прекрасно соответствовало характеру этого псевдо-Бидермайера.

Сельского учителя звали Самуэлем Фридрихом Заутером. Он родился в Флеингене в 1766 году и на совесть исполнял свои благородные обязанности деревенского просветителя, будучи человеком прямолинейного ума и глубокой наивной доброты, а потому заслуживал, наверное, лучшей участи, нежели созерцание своих скромных творений, подписанных выдуманным именем «Бидермайер». Он воспитал восьмерых детей и посвятил свою долгую жизнь в достойной и отважной бедности обучению азбуке деревенских ребятишек. Впрочем, в действительности он не видел издания своих стихов, потому что они были напечатаны лишь спустя несколько лет после его смерти, когда два сатирика, Адольф Куссмауль и Рудольф Родт, в течение двух лет печатали эти довольно смешные стихи в газете Флигенде Блеттер под заголовком «Избранные произведения Вейланда Готлиба Бидермайера».

Так был рожден почти полностью фиктивный персонаж, который проторил себе дорогу в мир, и теперь его окруженное почетом имя фигурирует во всех книгах по истории искусства. Случается, что нереальные существа формируют характер эпохи даже более успешно, нежели живущие в действительности художники или государственные деятели, и хотя это имя, собранное из нескольких кусков шутником-памфлетистом и соответствующее французскому «добрый малый Дюран», является чистой выдумкой, оно стало незаменимым в наши дни, когда мы так привыкли говорить о мебели «бидермайер», о безделушке в стиле «бидермайер», — при этом оно утратило заглавную букву, и стало таким же обычным прилагательным, как «готический», «барокко» или «романтический».

Выяснив таким образом вопрос о личности г-на Бидермайера и не забывая о том, что в сознании его создателей это имя связывалось со словом «буржуа» и означало все, что относится к буржуазии, мы констатируем, что, за исключением некоторых артистических или пролетарских кругов, Вена в течение целых тридцати лет покорно пребывала под скипетром г-на Бидермайера: эти годы явились свидетелями обогащения, процветания и прихода к власти класса, который до того влачил скромное растительное существование, обретаясь на пути между народом и аристократией, причем гораздо ближе к первому, чем ко второй.

Огромные расходы, которые возложила на уже обедневшую из-за войн аристократию обязанность «вести себя достойно», ненадежность «деревянных денег», инфляция и увеличение массы банковских билетов довольно сильно ударили по классу дворянства, которое оказалось в долгах у банковских воротил, иными словами, у буржуа. Золотой век банкиров начался еще при правлении Иосифа II, который, как это ни парадоксально, одновременно с ратованием за уравнивание сословий благоприятствовал созданию категории финансистов, и те не замедлили впоследствии прибрать к рукам наследство матушки Австрии. «Сто флоринов в сотне бирж, — писал император, — стоят больше, чем тысяча флоринов в одной». И тем не менее он позволил австрийским или иностранным финансистам, главным образом швейцарским, до некоторой степени монополизировать достояние страны.