Гульельмо Ферреро - Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи

В Риме в первых числах декабря, в то время, как с беспокойством ожидали прибытия Помпея, разразился громкий скандал.[615] Жена Цезаря, Помпея, имела связь с Клодием, возмутившим легионы Лукулла. Клодий был один из тех дегенератов, которые иногда встречаются в знатных фамилиях в последней степени их падения. С слабой и почти женственной внешностью,[616] с движениями и вкусами женщины (ходить в женских платьях было для него одним из величайших удовольствий),[617] он был так развращен, что находил удовольствие только в скотских наслаждениях. Откровенный и бесстыдный в своих пороках, необузданный и страстный в своих личных влечениях, он был скорее искусен в мелкой злобной борьбе, чем в разработке какого-либо обширного проекта, и слишком ненормален и неуравновешен для того, чтобы последовательно идти к какой-нибудь разумной цели, кроме ежедневного и ежечасного удовлетворения своих отвратительных страстей.[618] В Риме ходил слух, что он соблазнил одну за другой всех своих трех сестер,[619] и теперь, зная, что Помпея в качестве жены претора должна была руководить церемониями в честь Доброй Богини (Bona Dea), на которых могли присутствовать одни женщины, он возымел фантастическую мысль иметь в это время с ней свидание, но был открыт. Такое скептическое и неверующее общество должно было бы смеяться над этим скандалом, тем более, что не было недостатка в важных делах, которыми оно могло заняться.

Страх, причиненный прибытием Помпея, правда, начинал пропадать. Высадившись в Брундизии, он, к радости и великому изумлению консерваторов, распустил свою армию и приближался к Риму с небольшой свитой, чтобы просить себе триумфа. Тревожные известия шли из Галлии: аллоброги восстали и опустошили часть Нарбонской Галлии,[620] которую сенат, всегда слабый и нерешительный в своей внешней политике, с некоторого времени предоставил самой себе.

Гельветы, участвовавшие в нашествии кимвров и тевтонов и поселившиеся вокруг Женевского озера, были тревожимы свевами и хотели выселиться на берега Океана, перейдя через римскую провинцию.[621]

Но консервативная партия, пренебрегая всем, хотела заниматься только Клодием, и дело принимало трагический оборот; должно было не только наказать ужасное святотатство, но новым примером, так как пример Катилины не был достаточен, подавить дерзость этой молодежи, обещавшей сделаться еще более мятежной и еще более распущенной, чем предшествующее поколение. Сенат обратился за советом к коллегии понтификов, чтобы узнать, составляет ли поступок Клодия святотатство. Коллегия ответила утвердительно,[622] и сенат поручил консулам 61 г., Марку Пупию Пизону и Марку Валерию Мессале, предложить закон, устанавливавший процесс и назначавший специальный трибунал для суда по такому тяжкому преступлению.[623] Предложение о чрезвычайном суде, сделанное в то время, когда народная партия ежедневно протестовала против незаконного осуждения сообщников Катилины, казалось вызовом для этой партии, и она тотчас взяла Клодия под свое покровительство. Началась горячая агитация против этого закона, возбужденная народным трибуном темного происхождения Квинтом Фуфием Каленом, желавшим заставить говорить о себе. Из мести консерваторы упорствовали в предъявлении обвинения в святотатстве. Галантное приключение Клодия вызвало, таким образом, в начале 61 г. настоящую политическую свалку, в которую принуждены были вступиться самые выдающиеся люди.

Цезарь, намеревавшийся отправиться в свою провинцию, в Испанию, должен был отсрочить свой отъезд. Но он воспользовался скандалом, чтобы развестись с Помпеей, аристократическое родство которой было для него скорее вредно, чем полезно, теперь, когда он был в открытой войне с аристократической партией. Помпея искали обе партии, и, несмотря на все свои протесты, он был принужден сделать заявления, которые по их двусмысленности были благоприятны скорее для консерваторов, чем для народной партии.[624]

Сам Цицерон не мог остаться в стороне; он был увлечен далее, чем хотел, необычайной интригой Клодия. Последний, чтобы получить его поддержку, попытался соблазнить его второй из своих сестер, женой Квинта Метелла Целера,[625] имевшей очень дурную репутацию. Говорили, что она приобрела себе сад на берегу Тибра, в том месте, где купались молодые люди, и ей приписывали бесконечное число любовников. Но вмешалась жена Цицерона, Теренция, и, осыпая своего мужа упреками, принудила дать ей для восстановления домашнего мира самое большое доказательство верности — выступить на защиту судебного закона против Клодия.[626] Последний в бешенстве напал на Цицерона за его поведение в деле Катилины и, коварно намекая на утверждения, сделанные Цицероном в сенате, назвал его «человеком, который все знает».[627]

Это нападение началось в тяжелый для Цицерона момент, ибо у него были тогда другие поводы для беспокойства и печали. Антоний не только ничего не присылал ему, но так как он был разбит в экспедиции против дарданцев, то в Риме хотели даже его отозвать, и Цицерон должен был вмешаться, чтобы сохранить за ним его командование.[628] Но соглашение, заключенное Цицероном со своим товарищем, было разглашено. Народная партия стала нападать на него; требовали, чтобы всадники пожертвовали им за осуждение соучастников Катилины. Нападки Клодия в этом состоянии раздражения и беспокойства довели его до отчаяния, и он бросился, чтобы отомстить за себя, в самую середину свалки. Закон был утвержден, но с благоприятными для Клодия изменениями, предложенными Каленом. Красс, теперь немного успокоившийся, был готов войти в новые политические интриги и под влиянием Цезаря согласился дать денег на подкуп судей. Консерваторы, со своей стороны, приготовили против Клодия самые позорящие обвинения. Когда начался процесс, Клодий бесстыдно отрицал, что был на празднике Доброй Богини: человек, которого захватили тогда, был не он; его самого в тот день даже не было в Риме. Цезарь, спрошенный в качестве свидетеля, отвечал, что ничего не знает.[629] Лукулл объявил о связи Клодии с ее братом;[630] но самое тяжелое показание сделал Цицерон, заявив, что Клодий в тот день был в Риме и что он видел его у себя в доме за три часа до святотатства.[631] Все считали осуждение несомненным. Однако золото Красса оказалось сильнее истины. Клодий был оправдан, к великой радости народной партии и к великому стыду для консерваторов.

Они попытались отомстить за себя на Цезаре, располагавшем отправиться в провинцию. Многие кредиторы, наученные его политическими. врагами, представили связки его старых, еще не оплаченных syngraphae (мы сказали бы теперь, векселей) и угрожали, если он не заплатит, захватить большой багаж, который увозили с собой все правители. Эти угрозы были, конечно, результатом политических интриг, без чего эти кредиторы были бы полными глупцами, удерживая Цезаря в Риме в тот момент, когда тот отправлялся в провинцию за деньгами, необходимыми для уплаты долгов. Цезарь еще раз обратился к Крассу, и последний предложил свое поручительство, которое кредиторы не посмели отвергнуть.

Освободившись таким образом, Цезарь сейчас же уехал,[632] оставив в Риме Помпея в приготовлениях к его триумфу, Лукулла на покое и в стороне от всех дел, а Цицерона после поражения, испытанного в процессе Клодия, — представленного в добычу всевозрастающим неприятностям. Он видел, что народная партия, возбужденная его врагом, настойчиво взялась за дело Катилины, подвергая сомнению его добросовестность. Утверждали, что5декабря был не суд над римскими гражданами, а их убийство. Если бы, по крайней мере, в вознаграждение за эту неблагодарность он нашел достаточно удивления с другой стороны! Но масса людей, аплодировавших и удивлявшихся ему в дни ужаса, теперь, под влиянием народной агитации, начинала спрашивать себя, не преувеличивал ли Цицерон опасность. Что было делать? Цицерон был слишком честен и горд, чтобы отказаться от своего дела с целью доставить удовольствие народной партии; но он не имел более ни храбрости, ни энергии, необходимых, чтобы соединиться с крайними консерваторами.

Однако на время все успокоилось. Одни галльские известия причиняли в это время некоторое беспокойство. Очевидно, на северной границе Италии готовился кризис, и самонадеянная бездеяельность, в которой находился сенат уже 60 лет лицом к лицу с независимыми галлами, не могла более продолжаться. Народы Галлии были разделены ненавистью и войнами, все более и более жестокими и запутанными, в которые Рим роковым образом должен был вмешаться сегодня или завтра, несмотря на полное нежелание сената. Недавно секванцы, могущественное галльское племя, призвали к себе на помощь из-за Рейна германского князя Ариовиста, который со своими свевами помог им победить эдуев. Последние, будучи союзниками римского народа с завоевания Нарбонской Галлии, отправили в 61 г. в Рим друида Дивитиака с просьбой о помощи. Цицерон оказал ему гостеприимство.[633] Но тревога продолжалась недолго. Сенат вышел из затруднения, постановив, чтобы правитель Нарбонской Галлии, располагавший, впрочем, очень ограниченными военными силами, защитил эдуев против всякой попытки их врагов,[634] и скоро в Риме никто не занимался более этой опасностью. Это был момент спокойствия, когда политики и полководцы отдыхали. Дух величия, характеризующий эту эпоху, был представлен теперь не военными людьми, но литератором, другом Цицерона, жившим в тихом уголке Рима и работавшим над самым великим и смелым произведением латинской литературы.