Евгений Долматовский - Зеленая брама

Представляю себе, как радовался Симонов, когда нашел в архиве эту депешу.

Симонов не просто делал выписки из документов, но тут же сопоставлял один с другим и уже на полях, очень скупо, ставил едва заметные знаки, в которых можно разо­браться. И кое-что понять, если вникнешь в глубину ма­териала.

Чаще всего пометки — своеобразная и несколько за­поздалая полемика.

Почти полностью воспроизведен «Журнал боевых дей­ствий войск Южного фронта», записи, относящиеся к авгу­сту 1941 года.

Надо отметить, что начальники оперативного отдела штаба фронта (три полковника подряд сменились — это подмечает Симонов, нумерует) записывали ход событий не очень точно. Нет, они записывали, наверное, так, как было видно по поступающим в штаб донесениям и депешам. За­писи-то правильные, а информация? Была ли она точной?

Вот, пожалуй, соответствующая положению запись:

«За 3 августа

Группа Понеделина, истощенная в непрерывных боях, в тяжелых условиях ведет бой в окружении, стремясь прорватья в восточном — юго-восточном направлении. Точных данных о положении частей армии, ввиду от­сутствия связи, не поступало...»

Маленькой точечкой, долженствующей, наверное, вы­разить огорчение человека, и через десятилетия бессильного помочь, снабжена эта выписка.

В записях за 4 и 5 августа про нас сказано: «...без сна­рядов и артиллерии Понеделин отбивал непрерывные атаки противника... боеприпасы на исходе... упорные неравные бои с превосходными (так в документе, и это замечено и подчеркнуто Симоновым) силами противника...»

Вероятно, слово «превосходящие» только еще формиро­валось, искало себе место в штабном языке и в нашем оби­ходе.

Горестная запись 10 августа:

«С группой Понеделина (остатки 6-й и 12-й армий) связь потеряна и сведений нет...»

Симонов особенно четко, с явным удовольствием вы­писывает из записи за 4 августа фразу «войска ведут себя героически». Я знаю, что почти дословно пересказана теле­грамма Понеделина, только у него было не «героически», а «геройски».

Если Южный фронт, его командование так оценило борьбу нашей группы, кто же через несколько дней, да еще и в условиях, когда связи с войсками не было, сообщил Сталину о генералах Понеделине и Кириллове как об измен­никах?

После 10 августа в журнале боевых действий 6-я и 12-я армии больше не упоминаются.

Тяжелые дела на Южном фронте...

Уже 14 августа «противник охватом с северо-запада стремится овладеть Криворожьем, а также с северо-востока пытается захватить города Николаев и Одесса». Падение Николаева записано, как неожиданное.

...В кабинете, где я сижу, все полки заняты книгами одного автора, так много успевшего написать и так много еще и уже не успевшего.

Книги во всех изданиях и в переводе на многие языки.

Так было при нем, так неприкосновенно и те­перь.

Почему-то мне страшно прикасаться к его книгам, вообще к чему-либо прикасаться в этой остывшей ком­нате.

Мне очень хотелось раскрыть книгу «Разные дни войны», чтобы сравнить, сверить эти записи и выписки с тем, что вошло в книгу.

Но я, лишь вернувшись к себе домой, снял с «симонов­ской» полки первый том «Разных дней» молодогвардейско­го издания 1977 года, надписанный 26 июля того же года: «Милому Жене с любовью сорока с лишним летней дав­ности. Костя».

Да, эти поздние выписки, преимущественно из штабных документов, хорошо и по-деловому подтверждают характе­ристики и предположения, касающиеся Южного фронта в том жестоком августе.

Вот Военный совет докладывает Сталину об оставшихся после гибели «группы Понеделина» 18-й и 9-й армиях: «Эти армии по численности активных бойцов являются в действительности немногим больше дивизии...»

А незадолго (за четыре дня) до передачи наших армий Южному, фронту Тюленев сообщает в Ставку, что на одну стрелковую дивизию приходится 55—60 километров по фронту...

В своих записках Симонов внимательно прослеживает судьбу командарма Павла Григорьевича Понеделина и комкора-13 Николая Кузьмича Кириллова.

Формула обвинения, предъявленного им после возвраще­ния на Родину, почти дословно повторяет приказ Сталина от 16 августа 1941 года, приказ, в свою очередь основан­ный на чьей-то бесчестной попытке свалить на них ответ­ственность за все, что тогда происходило на Южном фронте.

Уже не в машинописи, от руки, большими, толстой линией фломастера, торжествующими буквами Симонов выписывает, что открыты новые данные, что обвинения сняты, что генералы реабилитированы, честь их восста­новлена.

Я складываю картонные створки и завязываю тесемки папки с записями и выписками, касающимися Южного фронта. Как много знал Симонов, как много еще не расска­зано о войне...

Пора мне собираться домой.

Выйдя на улицу Черняховского, я, как бывало, огля­дываюсь, задираю голову — хозяин той квартиры любил смотреть вслед гостю. В кабинете горит лампа, словно там кто-то есть.

Но это я забыл выключить свет...

Поздние поиски участников приграничных боев 1941 года привели меня в квартал московских пятиэтажек, одно­образие которых было несколько нарушено пристройкой неправильно и даже неуклюже геометрической фор­мы с продолговатыми окнами под как бы подрезанной крышей.

Ателье скульптора всегда настраивает входящего на некую торжественность и вызывает чувство робости: ты попадаешь в сырую и теплую атмосферу, лично мне зна­комую еще по юности, по стройке первых тоннелей метро, и тебя со всех сторон обступают, возвышаясь над тобой, фигуры сталеваров, военных, мыслителей. Они свободно соседствуют с обнаженной женской натурой и замысло­ватыми композициями, в которых еще надо разобраться.

Тут же ванна с зеленоватой глиной, молотки и долото, бочка с водой, тряпки и куски мешковины. И возникает вздорная мысль, что ночью, когда остаются одни, гипсовые люди накидывают мешковину на плечи и, неподвижные, общаются друг с другом.

Конечно, главную роль здесь должен играть ваятель, создатель и властитель этого искусственного общества.

Дверь со двора вела прямо в мастерскую, и переход от движущегося многозвучья улицы в эту остановившуюся тишину, пожалуй, слишком скор.

Я не сразу обнаружил хозяина. Он поскромнее ростом, чем вылепленные им фигуры, но заметно, что вырывающие­ся из рукавов руки с подсыхающей на запястьях глиной крепки, а может быть, и могучи, что плечи его коренастой фигуры чуть сгорблены, но не беспомощно, а так, будто всегда и надежно держат тяжесть.

Знаю, что мешает мастеру неожиданное, а тем более ожиданное вторжение писателя, но теперь у меня уже нет пути для отступления. Однако скульптор, видимо, не привык к церемониям.

   —  Мы не виделись, если вообще виделись раньше, каких-нибудь сорок три года, теперь уж подождите еще

минут пятнадцать,— весело говорит мастер, держа на весу свои тяжелые руки. И продолжает лепить.

Труд описывать легче, чем повествовать о процессе твор­чества.

Самое малое время занимает непосредственно лепка. Не с глиной, с жизнью и смертью имеет дело мастер, а зеленовато-серая масса — лишь материал для воплощения замысла, для придания чувству материальной и зримой формы.

Вот он долго-долго, может быть, лишь ему кажется, что мгновение, стоит, отойдя на солидную дистанцию, и словно успокаивает модель, призывает ее к тишине, вот заходит сбоку, словно подглядывая. И лишь потом подносит в паль­цах крохотный комочек глины, прикрепляет ее на место, поглаживает, даже, кажется, что-то шепчет.

Композиция раскинута на широкой прямоугольной до­ске. Автор занят, увлечен, он мне ничего не объясняет и не показывает. А я, испытывая неловкость за непрошеное соучастие, рассматриваю, что он там лепит, над чем колдует, а сам же делаю вид, что рассматриваю другие, уже гото­вые фигуры.

В центре доски вылеплен взрыв, высокий, стремительно и колюче расширяющийся кверху. Наверное, очень не­просто вылепить взрыв из такого статичного материала. Впрочем, а что в искусстве просто? Но это, конечно, взрыв, именно взрыв, и ни на что иное он не похож, и каждое его ответвление — как рваный осколок тяжелого снаряда — мы еще сорок лет назад насмотрелись, знаем, какие при­чудливые и страшные формы принимает предназначенный для убийства металл.

На переднем плане, чуть правее взрыва — фигура вои­на, в сорок первом году его называли красноармейцем. Он в пилотке, в мятой и, может быть, окровавленной гим­настерке с петличками, за плечом старый и верный кара­бин, Двумя руками он прижимает к своей груди тяжеленный камень, неподъемную глыбу. На ней едва намеченная, но все же читаемая надпись — ШЕСТАЯ И ДВЕНАДЦАТАЯ, ОТЗОВИТЕСЬ!

В правом переднем углу площадки, покамест деревян­ного поля,— плита с намеченными строками еще не напи­санных стихов.

   —  Какие здесь будут стихи? — спрашиваю я и нары­ваюсь на хитрый ответ:

   —  Такие, какие напишешь!

...Конечно, это еще эскизный проект памятника, мемо­риала...