Катерина любила Андрея, и не по принуждению, а с радостью шла за него;
и чего ей еще больше? Малый молодой, здоровый, румяный, рослый, работящий, – всем взял 526.
Таким образом, краткий очерк эволюции режимов и форм репрезентации крестьянского мышления с 1790‐х до начала 1850‐х гг. демонстрирует масштабный поворот к непрозрачности, начавшийся у Полевого в самом конце 1830‐х и достигающий апогея во второй половине 1840‐х гг. у Григоровича. При этом, однако, нельзя сказать, что режим непрозрачности вытесняет все другие. Конкуренция форм продолжается. Один из наиболее впечатляющих ее примеров можно наблюдать в творчестве Тургенева первой половины 1850‐х гг.
Шкала (не)прозрачности у Тургенева
После успеха «Записок охотника» Тургенев предпринял еще один эксперимент. Как и Григорович, он не следовал какой-либо одной манере в изображении мышления крестьян и создал две повести – «Муму» (написана в 1852, опубликована в 1854) и «Постоялый двор» (написана в конце 1852, опубликована в 1855), – в которых использованы два конкурировавших режима – непрозрачности и прозрачности.
В перспективе когнитивной нарратологии и новой модели субъективности крестьянского персонажа путь Тургенева от перволичных повествований «Записок охотника» к аукториальной прозе середины 1850‐х получает более глубокое объяснение. По его известным высказываниям начала 1850‐х о том, что «психолог должен исчезнуть в художнике» 527, мы можем с большой долей вероятности утверждать, что Тургенев в этот период остро осознавал эпистемологическую проблему не только объективности формы, но и границ репрезентации психологических процессов в сознании человека. Для того чтобы прийти к своему зрелому стилю так называемого «косвенного» психологизма, о котором так много написано на материале его романов и который на самом деле не исчерпывается этим определением, Тургенев, по-видимому, должен был сначала научиться полноценно изображать мышление и сознание героев, а затем уже овладеть техникой полутонов, намеков, создающих большее психологическое напряжение в восприятии читателя 528. Я предполагаю, что набить руку в этом ему помогло изображение крестьянского мышления в «Муму» и «Постоялом дворе». Важно и то, что ближайшие советчики Тургенева направляли его внимание в сторону аукториального повествования. Так, Анненков писал ему 12 (24) октября 1852 г.: «Я решительно жду от вас романа с полной властью над всеми лицами и над событиями и без наслаждения самим собой (т. е. своим авторством), без внезапного появления оригиналов, которых вы уже чересчур любите… И такой роман вы напишете непременно…» 529 Соблазнительно предполагать, что под фразой о «полной власти над всеми лицами» критик мог подразумевать, пусть и не используя современного нам термина, то самое прозрачное мышление и интервенции нарратора в сознание персонажей.
Как известно, в «Муму» Тургенев тестирует технику аукториального повествования с богатыми возможностями для нарратора, казалось бы, на самом неподходящем для этого примере – сознании глухонемого крестьянина, которое, скорее всего, не оперирует языком (за исключением клички собаки, имя которой он придумал и выговаривает 530). Как мы знаем, согласно представлениям той эпохи, это означало крайнюю степень непознаваемости. Тем не менее мышление Герасима, не владеющего речью, на самом деле оказалось для Тургенева идеальным пространством для осмысления проблемы закрытости человеческого сознания. У Герасима оно непрозрачно вдвойне – и потому, что он глухонемой, и потому, что он крепостной крестьянин. Нарратор играет на этих обстоятельствах, и многие загадки «Муму», в том числе мотивы поступков героев, обусловлены, как показывают последние исследования, как раз этой ситуацией 531.
При внимательном анализе оказывается, что Тургенев воспользовался изобретенным Григоровичем приемом асимметрии чувств и мыслей персонажа. В самом деле, раз возможности описывать мысли глухонемого Герасима у нарратора не было, ему оставалось либо вообще отказаться от каких бы то ни было интервенций в субъективность героя, либо все же попытаться сфокусировать внимание хотя бы на чувствах и ощущениях. В первом случае полный отказ от доступа к внутреннему миру был чреват обрушением тех немногих подпорок, которые обеспечивают в «Муму» создание эффекта переживаемости героя и цельности его ускользающей от дворни и от читателя личности.
В повести есть как минимум три ярких случая, когда нарратор без всяких эпистемологических затруднений передает чувства Герасима:
Герасим чувствовал к ним уважение.
Тяжело вздыхая и беспрестанно поворачиваясь, лежал Герасим и вдруг почувствовал, как будто его дергают за полу.
…но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу – ветер с родины – ласково ударял в его лицо 532.
Все три цитаты, если их изъять из контекста глухонемого персонажа, выглядят как будто написанные в режиме полной прозрачности его чувств. Тургенев тем самым опирается на модель крестьянской субъективности Григоровича, в которой субъективность протагониста оказывается лишь частично непрозрачной, но в целом за счет богатого репертуара чувств, ощущений и аффектов (а решение Герасима утопить Муму может трактоваться как чистый аффект) конструируется как вполне интеллигибельная для читателей, иначе их эмпатия не была бы возможна 533.
Поскольку эксперимент с мышлением глухонемого человека можно было поставить только единожды, в «Постоялом дворе» Тургенев обратился к противоположному типу крестьянского сознания в его весьма развитой и интеллектуализированной форме, свойственной состоятельному владельцу постоялого двора Акиму. Несмотря на элементы непознаваемости и обозначенный предел репрезентации, которые я рассмотрю далее, повествователь позволяет себе интроспекции в сознание главных героев Акима и Наума, глубина и частотность которых значительно превышают аналогичные интервенции в «Бретере» и «Муму». Наряду с традиционными приемами прямой мысли и пересказа мыслительного акта, использование несобственно-прямой речи и мысли главных и даже второстепенных героев происходит в «Постоялом дворе» постоянно и значительно обогащает наррацию и стиль произведения, создавая более психологизированный и, как следствие, реалистически правдоподобный тип субъективности персонажей, абсолютно уравненной по своей ценности и развитию с субъективностью героев из других сословий. Это оказывается возможным в тексте за счет высвобождения сначала внутренней речи Акима, а затем восстановления способности владеть словом. Метафизический, глубинный смысл «Постоялого двора» заключается в том, что Аким, потерпевший материальную и моральную катастрофу, в одночасье потеряв небольшой, но честно заработанный капитал и жену, переживает своего рода покаяние и прозрение. Благодаря им в финале он обретает духовное просветление и восстановление утраченного смысла жизни, превращаясь в странствующего по святым местам богомольца. Как следствие, возвращение речи к герою и внутреннее перерождение могут быть истолкованы как проявление субъективности и даже субъектности (в смысле агентности) героя, которые предвосхищают романный потенциал.
Прежде всего, следует отметить, что духовное перерождение протагониста происходит в повести на фоне плотной сетки мотивов, связанных с путем и большой
