Примечательно, что большевики словно стеснялись своей победы. 26 октября на заседании Кронштадтского Совета звучали уверения, что обстрел и штурм Зимнего начался только после того, как юнкера убили самокатчика-парламентера, а «в саду нашли всех министров, которых и арестовали, за исключением Керенского, который… удрал, оставив своих товарищей в руках народа». Позднее, 29 октября, анархист Е. З. Ярчук (участник и «штурма», и съезда Советов) добавил к этому «достоверные» детали: защитники Зимнего обстреляли парламентеров, затем заявили о том, что сдаются, однако открыли огонь, застрелив 8 человек; женщины-ударницы начали стрельбу, а затем изобразили истерику; юнкера обезоружили восьмерых кронштадтцев и решили их «кончить штыками»; некоего полковника, «стрелявшего в упор из револьвера», пришлось ликвидировать; со стороны защитников почти не было убитых, а со стороны нападавших «есть много убитых и раненых». Зато после захвата дворца матросы угощали папиросами арестованных министров.
Теперь осталось только придать случившемуся триумфальное политическое звучание.
КОНФУЗ ПОБЕДЫ
В июне 1917 года на I Всероссийском съезде Советов было решено, что следующий съезд будет правомочным при условии, что его численность составит не менее 2/3 предыдущего состава. Увы, II съезд до уровня собственной легитимности недотянул. «Новое время» отметило, что на предыдущем съезде было 1180 делегатов. Кворума (2/3 численности делегатов предыдущего съезда) не набиралось, однако, похоже, этого никто не хотел замечать.
В целом делегаты II Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов представляли собой нечто странное. Присутствовали представители лишь от трети существовавших к тому времени Советов. Активно прибывали солдаты-большевики, рабочих оказалось вдвое меньше. Именно за счет делегатов от армии и флота, а отнюдь не рабочих, большевистская фракция смогла основательно увеличить свое представительство. Инородцев было не менее 280, преобладали латыши и евреи, большинство последних тяготели отнюдь не к большевикам. Впрочем, соотношение «друзей» и «врагов», «революционеров» и «контрреволюционеров» давно уже трудно было определить из‑за невозможности понять, кто подталкивает, а кто сдерживает процесс углубления революции.
Вряд ли когда-либо удастся точно восстановить состав участников съезда. «Рабочая газета» указала, что к моменту его открытия явилось 562 делегата. Среди них было 252 большевика; 15 объединенных интернационалистов; 65 меньшевиков, из них 30 интернационалистов и 21 оборонец; 7 национальных социал-демократов; 155 эсеров, из них 16 правых, 36 центровиков, 70 левых; 3 национальных социалиста-революционера; 31 представитель беспартийных, сочувствующих большевикам-интернационалистам; 5 анархистов различного толка. 29 октября «Правда» опубликовала «предварительные данные» анкетной комиссии, где уже давалась несколько иная картина представительства: зарегистрировано 670 делегатов, в том числе 300 большевиков, 68 меньшевиков, 193 эсера. Ясно, что в кулуарах большевики приложили немалые старания, чтобы, во-первых, перетянуть на свою сторону беспартийных представителей и обеспечить полновесными мандатами своих сторонников с правом совещательного голоса, с другой – подтолкнуть влево часть эсеров и меньшевиков.
Поздно вечером 24 октября В. И. Ленин отправился в Смольный, оставив записку, смысл которой остается не вполне понятным: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил». То ли Ильича берегли от контрреволюционеров, то ли опасались, что своими заявлениями он распугает колеблющихся делегатов съезда. На одной из улиц Ленина и сопровождавшего его 32-летнего Э. А. Рахью (отчаянного финского левака, однако успевшего умереть своей смертью в 1936 году то ли от туберкулеза, то ли от алкоголизма) остановил конный патруль. Рахья умело изобразил пьяного мастерового, это позволило Ленину скрыться и добраться до Смольного. Впрочем, о его появлении там мало кто из его сторонников узнал.
Президиум съезда должен был составиться из 14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевиков, 1 меньшевика-интернационалиста. Однако меньшевики и эсеры отказались занять кресла на сцене, демонстративно отмежевавшись от большевиков, устами ВРК заявившими о захвате власти. Впрочем, и большевистские руководители не склонны были обострять обстановку. Председателем стал Л. Б. Каменев, ранее вроде бы не соглашавшийся с В. И. Лениным относительно поспешного захвата власти. Тем временем делегаты единогласно поддержали Ю. О. Мартова, выступившего против «чисто военного заговора» и настаивавшего на мирном разрешении кризиса в целях предотвращения гражданской войны. Такую же позицию занял не только левый эсер С. Д. Мстиславский, но и А. В. Луначарский. Уже тогда большевики сделали вид, что поддерживают идею «однородного» (чисто социалистического) правительства. Представители меньшевиков и эсеров не поверили, и около 70 их сторонников покинули съезд, намереваясь своими телами прикрыть Зимний дворец от обстрела. Вряд ли этот героический жест мог быть тогда оценен. Правда, после воинственной речи Троцкого, обвинившего этих «соглашателей с буржуазией», съезд покинула часть крестьянских делегатов. Похоже, они не задумывались над тем, что своим уходом облегчают задачу манипулирования оставшимися делегатами.
Усилиями большевистской пропаганды II съезд Советов предстал поистине судьбоносным. На деле психологическая атмосфера съезда стороннему человеку могла показаться странноватой: «…Никакого подлинного энтузиазма и глубокой серьезности – так, обыкновенный митинг…» Каждый видит то, что хочет видеть, и верит в то, во что хочется верить. Длительное время на съезде шли препирательства между сторонниками большевиков с меньшевиками и эсерами. Здесь показал себя Троцкий. «Худое, заостренное лицо Троцкого выражало мефистофельскую злобную иронию», – так описывал поведение его по отношению к соглашателям Джон Рид, не забыв отметить, что присутствующие реагировали на его появление громом аплодисментов.
Сам Троцкий описывал ситуацию более сдержанно. По его словам, когда доложил о смене власти, на несколько секунд воцарилось напряженное молчание. Аплодисменты были не бурными, а «раздумчивыми». Он считал, что если ранее рабочий класс был охвачен неописуемым энтузиазмом, то теперь его сменило тревожное раздумье.
Все делегаты ждали развязки. Н. Н. Суханов свидетельствовал, что настроение съезда поднялось лишь при известии об аресте Временного правительства: «Масса чуть-чуть начинает входить во вкус переворота, а не только поддакивать вождям…» Конечно, люди неуверенные склонны доверяться людям действия. Но понимают ли они, куда ведут последние? Задним числом некоторые журналисты уверяли, что «у аудитории под влиянием ряда психологических переживаний создалось категорическое убеждение, граничившее с верой и охватившее ее на манер массового психоза, что она, аудитория эта, волей судеб явилась повелительницей всего мира, и повелевает ему мир и благоволение в человецех». Вероятно, так оно и было.
На съезде, с которого принято отсчитывать эру социализма в России, никаких собственно социалистических решений не было принято. Съезд просто дозволил крестьянам доделить землю в соответствии с их собственными наказами, собранными эсерами; солдатам стало ясно, что зимовать в окопах необязательно, а судьбы мировой революции их не волновали. Граждане получили подтверждение, что выборы в Учредительное собрание пройдут в срок, однако образ упорно запаздывающего «Хозяина Земли Русской» уже потускнел. Впрочем, известие о появлении нового правительства – Совета народных комиссаров – также не особенно впечатлило. Людям не нужны были ни демократия, ни социализм, ни тем более конфликтующие между собой народные избранники; им нужна была надежда на выживание.
Историческая символика не всегда совпадает с реалиями прошлого. Из двух знаменитых декретов съезда, вроде бы самолично написанных Лениным, один был воспроизведением собранных эсерами крестьянских наказов о земле, где говорилось о ее социализации, то есть о переходе под контроль крестьянских общин (которым вместе с тем предлагалось как-то ужиться с подворным землевладением). Текст Декрета о земле Ленин, по свидетельству Н. Н. Суханова, зачитал, «спотыкаясь и путаясь» в силу дефекта зрения (астигматизма) и, как видно, неразборчивости самим же написанного текста. Эпохальный документ не вызвал никаких прений, лишь один делегат был против (при восьми воздержавшихся); «масса рукоплескала, вставала с мест и бросала вверх шапки». Поняли просто: земля перейдет к крестьянам. Во времена общественной смуты поворотное значение может приобрести любой решительный, пусть чисто символический жест, о последствиях которого мало кто станет задумываться. Декрет о мире был не законодательным актом, а то ли призывом, то ли пожеланием превращения «войны империалистической в войну гражданскую» (мировую). То и другое могло быть истолковано массами по-своему, причем в разное время возникали особые инверсии. Так, во времена социалистического застоя декрет трактовали в пацифистском духе.
