Едва я остановился, как ребята окружили меня, разглядывая во все глаза.
- Что там творится? - полюбопытствовал я. Ребята наперебой стали разъяснять:
- Танька-цыганка.
- Цыганка-молдаванка!
- В лесу ночевала! Костер разводила!
- Она не боится в лесу.
- Как же фамилия... этой Тани? - спросил я, чувствуя недоброе.
- Авессаломова,- угрюмо ответил мне паренек постарше.- А вам кого? спросил он.
Мгновенно наступила самая полная тишина, которую еще выразительнее подчеркивали крик девочки и мерные удары о дверь. В ребячьих глазах зажглась такая жгучая надежда, что мне стало не по себе.
- Вы, может... чей отец?
- Брат? - спросил тот, что постарше.
- Мне Таню Авессаломову,- сказал я,- ее брат поручил...
- Брат Тани! - закричали ребята. Надежда в глазах угасла - словно свет выключили, а потом зажгли другой, меньшего накала: "К Таньке брат!"
Я хотел объяснить, но меня уже не слушали. Самые быстрые уже информировали Таню - стало тихо.
В это время в коридор вошли три женщины, в которых я почему-то сразу чувства у меня, что ли, обострились - признал повара, воспитательницу и директора детского дома. Так оно и оказалось.
Положение у меня было в высшей степени глупое. Таня перестала кричать и разглядывала меня. Я увидел сверкающий глаз в круглом отверстии, явно выдолбленном для удобства.
- Подожди, Танюша,- сказал я,- сейчас попробую достать ключ.
Осторожно раздвинув липнувших ко мне детей, я направился к директору.
Шесть глаз смотрели на меня настороженно. Я представился:
- Николай Черкасов - студент. Приехал по поручению Сергея Авессаломова узнать, как живет его сестренка. Таня Авессаломова.
На меня посмотрели еще подозрительнее.
- Сергея Авессаломова? Он ведь... в колонии. Вы что, из колонии?
- Я из Москвы. Но вы ошибаетесь... Авессаломов теперь работает в Арктике, в обсерватории, где и я работал. Меня просили узнать... Но я уже вижу... девочке здесь плохо.
Три пары глаз вознеслись к небу.
- Понятно,- произнесла директор.- Меня зовут Пелагея Спиридоновна. Пройдемте ко мне в кабинет.
Я последовал за ней. Ребята напряженно смотрели нам вслед.
- Трудный ребенок! - начала Пелагея Спиридоновна, едва села за свой стол.- Плохо влияет на ребят. Мы с ней замучились. Школьный врач всегда за нее... И учителя за нее... Но за ней нужен специальный присмотр, а у нас на одного воспитателя... Брат не собирается, конечно, ее забрать?
- Вряд ли... Он в Заполярье.
- Понятно. Сегодня Таня наказана за то, что вчера после ужина убежала в лес и там ночевала. И не боится! Утром сама пришла. Конечно, пришлось наказать. До чего необузданна. Вообще со странностями. Когда родители умерли, она жила у старой тетки, травницы. Ну, лечила травами, вроде знахарки, что ли. Так эта Таня, едва научилась держаться на ногах, бродила по всем окрестностям, ночевала где придется. Тогда старушка искала ее, как заблудившегося теленка по полям и в лесу. Не найдет, особо не волновалась: "Наверное, уснула где-нибудь". Общественность устроила Таню в детский сад. Но она ни за что не хотела туда ходить. А тетка не заставляла: "Раз, говорит, человек не хочет!" Вы представляете: "Ч е л о-в е к!" А ей было три года. Когда тетка умерла, Авессаломову определили к нам. Уже четыре года здесь. У нас много трудных детей, но такой нет!
Я весь покрылся потом. В кабинете было душно, окна с двойными рамами, обе рамы плотно закрыты да еще задернуты гардинами.
Пелагее Спиридоновне было лет под шестьдесят. Выдающиеся скулы, лоб без единой морщинки, голубые глаза, тонкие губы, льняные волосы прилизаны волосок к волоску. Ее приземистую фигуру туго, словно мундир, обтягивал коричневый шерстяной костюм.
Эта женщина сразу внушила мне неприязнь, но я постарался - ради Тани сдержать себя.
- Я из Москвы, на день,- начал я вежливо,- очень прошу отпустить со мной девочку до вечера.
Белесые брови взлетели вверх.
- Не полагается, у нас есть комната для свиданий.
- Я вас очень прошу! Мы погуляем с ней, я попробую на нее воздействовать. А в комнате для свиданий она не будет разговаривать.
- А-а,- директор детдома задумчиво посмотрела на меня, что-то соображая.- А вы, собственно, кто такой? Кто ваш отец?
Впервые в жизни я привел все звания отца. Они произвели впечатление, как и то, что он работал в Антарктиде.
- Академик Черкасов, ну как же, слышала, слышала! Кто же его не знает. О нем по радио говорили и в газетах пишут. Хорошо, я разрешаю забрать ее до вечера. Хотите вначале детдом осмотреть?
- Спасибо. Лучше потом.
Таня оказалась худенькой, некрасивой девочкой с глубоко посаженными яркими серыми глазами, курчавая, как негритенок. На ней неуклюже топорщилось новое с иголочки платье. Платье было ей и длинно и широко.
Таня бросила враждебный взгляд на Пелагею Спиридоновну и пристально уставилась на меня. Нас отпустили с соответствующими наставлениями.
Мы вышли в коридор, где меня поджидала молоденькая воспитательница. Несколько смущаясь, я передал Тане подарки.
- Это мне? - спросила она.
- Тебе!
- Идемте в спальню,- сказала воспитательница.- Таня рассмотрит подарки, положит их на место, и пойдете гулять.
В спальне человек на двадцать была ослепительная чистота, одеяла свернуты конвертиком, без единой морщинки.
Таня неловко развязала игрушки. Они ее поразили. Но ей было не до игрушек. Ее интересовал я. Она отдала свертки воспитательнице и взяла меня за руку.
- Пойдем,- шепнула она,- а то еще раздумают и не пустят.
- Куда же мы пойдем? - спросил я Таню.- Может, сначала поедим... Я еще не завтракал.
Мы поели в кафе, где, к моему удивлению, очень вкусно нас покормили.
Выйдя из кафе, мы взяли по порции мороженого и направились в лес. Вела Таня. Только в лесу она чувствовала себя как дома.
Утро было свежее, росистое. Но роса уже испарялась, и листва словно дымилась. Мы шли песчаной дорогой.
- Разве ты мой брат? - спросила Таня.
Я объяснил ей, кто я, и где ее брат, и почему он не мог ее навестить.
- Если бы хотел, то мог,- резонно возразила девочка.- Ты же вот приехал! А как тебя звать?
- Коля.
- Дядя Коля?..
- Ну, пусть дядя...
- Дядя Коля, а у тебя есть сестра?
Я сказал, что у меня нет ни сестры, ни брата.
- Это плохо, когда нет ни сестры, ни брата. А мама и папа хоть есть?
- Есть, но мы сейчас вдвоем с бабушкой.
Я рассказал ей о нашей семье, об отце, о себе. Таня явно присматривалась ко мне. Кажется, я ей нравился все больше.
- Держи меня за руку крепче, совсем крепко,- сказала она и прерывисто вздохнула.
- Ты в каком классе, Таня?
- Перешла в третий. У меня одни пятерки. Я даже приостановился.
- Таня! Это правда?
- Правда. Спроси учительницу.
Я уже чувствовал, что не смогу уехать вечером. Я должен был сходить в школу.
- Ты любишь лес?
- Я убегу когда-нибудь совсем. Пойду и пойду в лес все дальше и зайду так далеко, что и дороги назад не найду.
- Таня... Тебе плохо в детдоме?
Таня остановилась и посмотрела на меня. Глаза ее потемнели и расширились.
- Худо.
- Кормят вас хорошо? Досыта ешь?
- Досыта. Мне это не важно, я не обжора. Я окончательно расстроился.
- А ты не можешь сказать, чем именно плохо? Таня загрустила.
- Не знаю, как сказать. Я терпела, терпела, из терпения вышла: хочется убежать. В лес одну не пускают. Я хочу домой... Я могла бы в лесу жить. Построила бы домик и жила.
В лесу Таня чувствовала себя хозяйкой. Она показывала мне птичьи гнезда, словно водила по своим владениям.
А в лесу было действительно чудесно. Такой спокойный зеленый край. Серебристые березы, высокие сосны с медно-красными сучьями, кустарники и травы. Под ольхой и березой листья земляники. Стоит пройти дождю, как полезут из-под земли белые грибы. По береговым крутоярам какой-то узкой извилистой речушки качались от ветра верхушки крепких осокорей. Речушку, оказывается, звали Лесовкой. Холодными рассветами над ней, наверно, плывут туманы. Солнце взойдет - они растают, и тогда весь долгий летний день чистое небо, прозрачный воздух, запах цветущих лугов и леса. Закукует кукушка, ей отвечает эхо. И можно купаться с утра до ночи.
Мы поднялись на просторное плато - наивысшую точку местности. Отсюда был такой вид на лесные дали, что у меня дух захватило. Мы с Танюшкой долго стояли молча, очарованные этой торжественной красотой. Ветер качал кустарники и травы.
Потом Таня повела меня показывать родник. Он пробивался из земли в густо заросшем осинником и кленом овраге и был так засыпан прошлогодними палыми листьями, что его не было видно, и только по тому, как шевелились сухие листья, будто под ними живой зверек, можно было догадаться, что родился ручей. Маленький, забитый и свободолюбивый, он тек, куда мог. Впервые после Лизиного письма мне стало хорошо на душе. Мы расчистили руками родник и напились его ледяной, удивительно вкусной воды. Потом опять вышли на дорогу.
