часов. За эту услугу он готов вычитать в его пользу сто рублей из своего шестисотрублёвого жалованья. Тауберт не имеет ничего против, и Шлёцер садится за составление учебника по всеобщей истории (с включением русской). Главное его новшество заключается в том, что Шлёцер кардинальным образом перерабатывает структуру исторического материала: убирает библейский зачин о сотворении мира, сокращает упоминания об одних народах и государствах и вводит историю других. Так, по его убеждению, детям, особенно русским детям, полезнее знать историю калмыков и монголов, потрясших вселенную, нежели ассирийцев и лангобардов.
В разговорах Шлёцера с Таубертом речь часто заходит о трудностях, с которыми сталкивается иностранец, желающий изучить русский язык. Природные русские не могут объяснить тёмные места из-за того, что им не хватает филологической подготовки, а существующие грамматики, — в том числе ломоносовская, которая в это время готовилась к печати, — по мнению Шлёцера, содержат множество «неестественных правил и бесполезных подробностей»; кроме того, все они лишены «философского» взгляда на предмет, то есть их авторы ничего не ведают о принципах сравнительного языкознания.
В начале 1763 года Тауберт подводит итог этим разговорам:
— Ну так напишите сами русскую грамматику. Академия должна её напечатать.
Шлёцер с жаром принимается за дело. Ему хочется, чтобы его грамматика давала иностранному читателю научное представление о русском языке, который всё ещё почитался в Европе неизвестным, варварским наречием. Поэтому Шлёцер подробно распространился о подмеченном им близком родстве русского языка с немецким, древнегреческим и латинским, а также поделился мыслью о его особом значении в приближении «к важному открытию linguae primigenae (первоначального языка)». Это было написано задолго до появления научной индоевропеистики — изучение праиндоевропейского языка станет делом уже следующего, XIX столетия.
Осенью Академия приступает к печатанию его труда (Тауберт спешит, чтобы опередить выход в свет немецкого перевода «Российской грамматики» Ломоносова). А сам Шлёцер от переутомления попадает в объятия изнурительной нервной лихорадки, которая не отпускает его два месяца. «Теперь я сам понимаю, — напишет он впоследствии, — что такое напряжение было неблагоразумно. Но да простят голодному, если он объестся за хорошим столом. Какой мир новых знаний открывался передо мною и преимущественно таких знаний, которые я мог только там приобрести! Чтобы с пользою употребить драгоценное время, я должен был спешить…».
В остальном, впрочем, его жизнь в Петербурге протекает довольно приятным образом. Шлёцер посещает старых знакомых, заводит новых и пристально наблюдает за жизнью «маленького света», как он называет русскую столицу, в отличие от «большого света» — необъятной России. Его удивление безмерно, «а между тем, — замечает он, — я прибыл не из деревни».
Петербург не перестаёт поражать Шлёцера своим «расширяющим ум» разнообразием и азиатской, доходящей до расточительности роскошью, которая соединяется с тонким европейским вкусом. «Многое, что в других местах прекрасно, но миниатюрно, здесь великолепно и обширно; что в других местах велико, здесь колоссально».
Даже внешний вид русских приводит его в восхищение. Шлёцер приехал из Германии в последние годы Семилетней войны, когда в европейские армии набирали уже «пятивершковых» мужчин. А тут русские и преимущественно гвардейские полки! Двухметровые исполины, находясь рядом с которыми Шлёцер чувствует себя так, «как будто бы стоял пред свевами Ариовиста» [137].
А какое разнообразие национальностей и языков! В то время, вспоминает Шлёцер, в страну «впускали всех… никого не спрашивали: какого ты вероисповедания? едва ли спрашивали: какой ты нации? (только евреям и иезуитам запрещён был въезд указом Петра I); но впоследствии стали спрашивать: в чём ты нам можешь пригодиться?» На наиболее многолюдных, центральных улицах города Европа и Азия сталкивается друг с другом, армяне, калмыки, бухарцы смешиваются в толпе с представителями едва ли не всех европейских народов. Мимо окна может прошествовать караван библейских животных — верблюдов. Общественное богослужение совершается на двенадцати языках (после отъезда Шлёцера к ним прибавится греческий и турецкий). Можно найти переводчиков с самых редких языков.
Часто, стоя в углу какой-нибудь немецкой конторы, Шлёцер с любопытством разглядывал её посетителей, пытаясь проникнуть в тайну их жизни. Вот немец, некогда кандидат на миссионерскую должность в Ост-Индии; откуда он возвратился, прослужив в течение семи лет матросом. Вон — пожилой пастор из Пруссии, который приехал в Петербург потому, что на родине получил внезапную отставку. А там сидят муж и жена, молодая любящая пара. Они вступили в брак прежде, чем позаботились о куске хлеба для себя и теперь думают найти в Петербурге место по заслугам, которых не хочет признать их отечество, и т. п.
Государственные празднества ослепляют своим великолепием. Во время придворных маскарадов огромные зеркальные залы императорского дворца залиты светом тысяч свечей, который превращает ночь в день. Фейерверк по случаю заключённого мира с Пруссией (24 апреля 1762 года) Шлёцер наблюдал вблизи, из частного сада, вместе с надворным советником Шишковым. Он знал по слухам, что русские фейерверкеры довели своё искусство до совершенства, особенно потому, что умели придавать огню цвет, чего европейские мастера фейерверков делать ещё не могли. Но то, что он увидел, превзошло всякое воображение. Фейерверк продолжался около двух часов под перекатывающийся гром пушек — величественное зрелище, ужасающее и прекрасное одновременно. «С тех пор все фейерверки, которые я из учтивости должен был смотреть в других местах, казались мне игрушкою».
Одним душным летним вечером Шлёцер сидит за письменным столом. Вдруг из открытого окна до его слуха долетают чарующие мелодичные звуки, совершенно неизвестные европейскому уху. Шлёцер выглядывает наружу и видит, как вниз по Неве плывёт яхта Григория Орлова. За ней следует вереница придворных шлюпок, а возглавляет эту маленькую флотилию лодка с сорока молодцами, «производящими музыку», какой Шлёцер в жизни не слышал, — хотя и воображал, что «знает все музыкальные инструменты образованной Европы». Волшебство этой музыки таково, что невозможно вообразить, из кого состоит этот причудливый оркестр. Кажется, как будто играют «на нескольких больших церковных органах с закрытыми трубами в двух низших октавах, и вследствие отдалённости звук казался переливающимся и заглушённым». То была русская роговая или охотничья музыка — недавнее изобретение [138] чеха Яна Мареша, капельмейстера гофмаршала Семёна Кирилловича Нарышкина. Каждый из сорока музыкантов извлекал на своём роге только одну ноту, самостоятельно отсчитывая паузы, но все вместе они способны были исполнить любое, сколь угодно сложное музыкальное произведение. Летние ночи считались лучшим временем для роговой музыки, когда её искушающее очарование действовало неотразимо.
