Служба в Академии
«Когда вы соизволите переехать из моего дома?»
Шлёцер слышит этот вопрос от Миллера уже второй раз. После их размолвки историограф откровенно тяготится сожительством со строптивым адъюнктом. Шлёцер и сам рад съехать со старой квартиры как можно скорее, но его комнаты в пансионе графа Разумовского, как назло, не готовы. Тем не менее, когда Миллер в третий раз осведомляется о сроке переезда, Шлёцер укладывает вещи и переселяется к одному из своих знакомых — надворному советнику Шишкову.
Здесь он проводит «три весёлые недели». Хозяин хорошо говорит по-немецки и живо интересуется всем на свете. У него и самого есть что рассказать гостю о ходе дел в государственных коллегиях. Но истории о взятках и крючкотворстве поражают Шлёцера меньше, чем один хвастливый рассказ Шишкова о том, как он устраивает дела в своём довольно обширном имении. «Однажды, — вспоминает Шлёцер, — он мне рассказывал, что в числе его крестьян есть один, превосходный человек, который мало-помалу поправит всё его имение: продержав его пять лет на пустоши, которую тот с искусством и несказанным трудом приводит в цветущее состояние, он переводит его потом на другое такое же бесплодное место, и честный малый опять начинает сызнова; так проведёт он его по всему имению. Я удивлялся долготерпению невольника, но в тоже время сомневался, не обнаруживает ли эта процедура неблагородства и бесчеловечия в самом господине».
В другой раз Шишков жаловался на то, что во внутренних губерниях России «часто на сто и более вёрст в окружности нет не только врача, но даже хирурга, и удивлялся, что ни одному помещику не придёт в голову послать на своей счёт одного из своих крепостных за границу учиться медицине и хирургии, точно так же, как их обучают другим ремёслам для пользы имения».
Академия почти не утруждает Шлёцера официальными заданиями, изредка поручая перевести особо важные указы на немецкий язык, так что он может всецело посвятить себя историческим занятиям. Мираж восточного путешествия время от времени ещё встаёт перед его глазами, но Шлёцер уже понимает, что в Петербурге он нашёл главное своё научное сокровище — древнюю русскую историю. Для разработки этих золотых копей «не нужно было быть ни гением, ни учёным историком», нужно только знать по-русски и обладать трудолюбием.
Шлёцер вполне отдаёт себе отчёт в том, что для критического разбора летописей его познания в древнерусском языке слишком слабы: в летописном тексте на каждом шагу он натыкался на изречения, слова, обороты, объяснить которые ему не мог никто — ни человек, ни книга. Это побуждает его отложить начатую ещё в доме Миллера работу над сравнением списков «Повести временных лет» и сосредоточиться на подготовительной деятельности.
Большое затруднение для Шлёцера, как и для любого иностранца, обращавшегося к изучению русской истории, представлял обычай летописцев называть князей только по имени или по имени-отчеству, из-за чего в одном столетии можно было встретить пять Святославов, в том числе троих с одинаковым отчеством. Во избежание путаницы Шлёцер начинает искать полную генеалогию всех русских князей от Рюрика до Фёдора Иоанновича. Просмотрев множество родословных таблиц, наилучшими он признаёт те, которые нашёл в рукописях Татищева, и ещё какую-то «чрезвычайно большую таблицу, склеенную из нескольких листов, от Рюрика до Елисаветы, с кратким означением главнейших событий», — должно быть составленную Феофаном Прокоповичем.
Вместе с тем Шлёцер спешит добыть общее обозрение событий древнерусской истории, особенно совершенно неизвестных для иностранцев четырёх веков — от 1050 до 1450 года. Тауберт присылает ему копию рукописи татищевской «Истории»; однако после чтения первых страниц Шлёцер видит, что и Татищев пока слишком труден для него — нужно ещё долго совершенствоваться в языке, чтобы иметь возможность делать выписки.
Но где и у кого можно узнать значения русских слов, употребимых в IX–X веках, а затем забытых или изменивших свой первоначальный смысл? Русские знакомцы Шлёцера ничем не могли помочь ему. Люди не учёные хотя бы прямодушно отвечали: «Я этого не понимаю, этого уже никто из русских не понимает». Но если Шлёцер наталкивался на полуучёного, тот нимало не думая, отвечал наугад, а если Шлёцер требовал доказательств, то смотрел на него насмешливо или с состраданием и говорил: «Поверьте мне (ведь я природный русский), это так». Если же Шлёцера принимался наставлять какой-нибудь господин в чинах, несколькими степенями выше адъюнкта, тому оставалось лишь почтительно молчать…
Первое правило филологической школы Михаэлиса гласило: «если в языке слово встречается только однажды, или очень редко, и потому его значение неопределённо, то ищи его в родственных диалектах». Руководствуясь им, Шлёцер принимается за изучение «славянских наречий» (южнославянских языков). Одновременно, ему в руки попадают сочинения Георгия Пахимера и
