именно произошло на самом деле все то, что Московский царь истолковывал в смысле обиды для себя; показывал, почему он не мог соблюдать условий Невельских, говорил, что он не требовал от него ничего обидным образом или сверх обычая других христианских государей; отвечал, что не вследствие чьих либо просьб он осаждал Заволочье, но вынужден был к тому его же упорством и несправедливыми действиями, что он не может иметь покоя, пока оружием не добудет своего права, да и он сам не иначе может быть обращен к справедливому образу действий, как только близким страхом войны. На сколько возможно было, он несколько раз объяснял чрез своих послов, что чем дальше он будет тянуть дело и чем к большим издержкам будет вызывать его своими проволочками, тем более тяжелые впоследствии условия ему придется по необходимости предложить. Он потребовал денег за военные издержки по обычаю и примеру других христианских государей и нет ничего более согласного со справедливостью, как то, чтобы тот, кто наносит оскорбление, был бы и ответчиком за всякое оскорбление; так как тому кажется это тяжелым, то пусть он знает, что после того он
[187] будет сражаться не за Ливонию или за военные издержки, но за верховную власть. Что касается до того, что Себеж, по его словам, основан во время его малолетства, если этим он надеется преимущественно доказать свое право, то этим всего более обнаруживается его коварство. Так как Полоцкая область всегда доходила до реки Двины, и внутри ее недавно был построен Себеж, то это служит достаточным доказательством того, что он неправедно выстроен на чужой земле. Что король стал прибавлять к прежним условиям постоянно новые, это он мог бы с некоторою основательностью утверждать, если бы раньше того попробовал согласиться на предложенные королем условия. Шляхетские послы были приглашены на совещание с послами для его же пользы; потому что все то, на что они согласились бы, имело бы большую крепость. Что касается до того, что он не посылал к нему послов, то и в этом нет повода его обвинять; ибо не существует никакого закона относительно отправления послов, кроме собственной выгоды или доброй воли каждого, и все тут зависит скорее от личного рассуждения, чем от какой-либо необходимости. Что он не пришлет к нему никаких послов после 40 лет, то легко в этом ему поверить; ибо это слишком долгий век и для доброго человека, не только для тирана, и потому он не пошлет спустя 50 или 40 лет, а может быть захочет послать ранее того; что касается его самого, короля, то он не намерен заранее необдуманно связывать себя какими либо обязательствами в таком деле. Король говорил также о праве на Ливонию. На брань его отвечал, что он не таков, чтобы принимать какие либо ругательства, и что к Московскому царю по справедливости не идет эта роль нападать на других, так как его гнусность и жестокость известны всем. Что не родился королем, то этим он не столько обижается сколько этому радуется, так как достиг королевства
[188] благодаря своей доблести, и был призван к этому сану так, как избирается папа кардиналами, Император, имеющий первое достоинство среди христианских государей, курфюрстами Германии, как многие другие короли и государи во все времена каждый избирались сословиями своего королевства. Все-таки он считает высоким и славным свое происхождение хотя из частного дома, но от знаменитых предков, которые часто оказывали большие услуги христианскому миру, имели почетнейшие должности, управляли провинциями и много прославились своею доблестью и благочестием; хотя его предки не были королями, однако он достиг королевской власти своей доблестью, между тем как тот, если бы он не был царского происхождения, по своим нравственным качествам мог бы быть скорее чем либо другим, только не государем; он нисколько не завидует ему, потому что он сделался государем Московским не столько по выбору большинства людей или по отличной своей доблести, сколько потому, что он сын Глинской, дочери человека, некогда изменившего Сигизмунду. Жестокость, выразившаяся в вырезывании сала у некоторых трупов пошла прежде всего не от него; кроме того, в том и никакого нет проступка против правил благочестия и обычая христиан, так как медицинская наука допускает, чтобы уметь помогать живым, разрезание мертвых даже на самые мелкие части; смешна жалость того самого человека, который, показывая на живых образцы всевозможных мучений, говорить о том, что его трогает забота о мертвых. Подобного же рода и обвинения его в мягкости и милости по отношению к побежденным, так как он жалуется то на жестокость, то на мягкость и негодует на то, что король не умертвил в мучениях всех взятых им в завоеванных крепостях. Что касается до обвинения, будто Сокол разрушен пожаром по необыкновенному способу, то в этом он не столько обвиняет короля в каком либо коварстве, сколько
[189] обнаруживает свое собственное невежество, которое весьма велико, как во всем, так и в том, что многие прекрасные открытия в военном искусстве до сих пор остаются ему неизвестными. Король давал весьма обстоятельный ответ по поводу и многих других вещей; о всех их упоминать здесь нам даже и не приходится, тем более, что это самое письмо находится в обращении у людей. В конце письма он вызывал царя на поединок — и заявлял, что грамота эта посылается ему писанная по русски и по латыни; а чтобы он не слишком предавался самодовольствию и узнал мнения о нем других людей, он послал ему вместе с письмом книги о его жестокости, изданные в Германии [125] .
Выступивши из Заволочья в Воронеч, король в этой последней местности принял новые меры для большего укрепления военной дисциплины, частью исправив прежние законы и частью дополнив их. Эти писанные законы король предложил сперва сенаторам, затем военным людям, всем начальникам, дав возможность публично разбирать их. Когда эти положения были одобрены всеми, то военные начальники стали просить о назначении военного гетмана и восстановлении должности, существовавшей у предков их и пользовавшейся большим значением в государстве. Сам король помнил, что в прошлом году, когда начальство было разделено между многими, военная дисциплина в лагере не была хорошо охраняема, что его беспокоили даже по самым незначительным де-лам и что оттого происходили разные другие неудобства; поэтому, призвав к себе частным образом Замойского, полезную деятельность которого он уже испытал в прежние походы [190] и во многих весьма важных делах, объявил ему, что хочет вверить ему означенную должность. Замойский стал ссылаться на важность
