Когда Готцковский смог продолжить этот разговор в другом месте, он попросил, чтобы адъютанта Тотлебена поселили в его доме, и благодаря этому получил легкий доступ к самому коменданту Берлина. Однако он употреблял свое влияние лишь для предотвращения эксцессов, поддержания дисциплины, защиты жителей и их собственности. Готцковский добился наказания одного русского офицера, укравшего 100 талеров, — виновного на 48 часов привязали к жерлу пушки. По его ходатайству удалось сохранить охотничьи ружья, которые хотели конфисковать вместе с боевым оружием. Было отдано всего несколько сотен, да и то самых худших. Он спас от наказания розгами двух неосторожных журналистов — ограничились только сожжением их писаний рукою палача. Он же отговорил Тотлебена от особой контрибуции для евреев. Готцковский добился также того, чтобы заложниками вместо двух ратманов и знатных купцов для гарантии миллионного векселя были взяты чиновники, кассиры и два бедных еврея, Ицка и Эфраим. Болотов рассказывает, что «купец-патриот» день и ночь проводил на улицах или в прихожей Тотлебена. Влияние его было таково, что он мог склонить этого генерала к нарушению большинства имевшихся инструкций. Быть может, за все свое снисхождение Тотлебен получил от прусского короля круглую сумму? Далее мы увидим, что это представляется весьма вероятным.
В своих записках Готцковский пишет лишь о том, что этот генерал вел себя скорее как друг, а не как неприятель. Но об уходе русской армии он говорит все-таки с радостным чувством освобождения: «12 октября вечером граф Тотлебен и войска его выбыли наконец из города и освободили дом мой, более походивший на скотный двор, нежели на жилище, после того, как русские наполняли его денно и нощно. Все время должен был я довольствовать питьем и едою всякого, кто ко мне являлся. Прибавить надо еще многие подарки, без которых не удалось бы мне исполнить то, что я исполнил. Чего все это мне стоило, остается записанным в книге забвения»[287].
Весьма существенно помог смягчить тяготы оккупации еще один человек — голландский посланник Дитрих Верельст. Он пристыдил русские и австрийские власти за беспорядки первого дня и остановил грабежи. Впоследствии Фридрих II благодарил его и даже удостоил графского титула[288].
Вернемся, однако, к Фермору и главной русской армии.
28 сентября она перешла Одер и двинулась на Берлин. Еще на пути Фермор послал кавалерию Гаугревена в подкрепление корпуса Чернышева. 29-го Румянцев вышел из Королата на Цюллихау, а 8 октября он соединился во Франкфурте с Фермором, который через два дня передал командование Салтыкову.
Фельдмаршал, обеспокоенный слишком рискованным положением своего экспедиционного корпуса в Берлине и сообщением о марше Фридриха II с семидесятитысячной армией к Шпрее, опасаясь, что его войска будут разбиты по частям, предписал Чернышеву отступить к Франкфурту. В ночь на 12 октября корпус Панина выступил из Берлина, а на следующий день за ним последовали Чернышев и Ласи под прикрытием Тотлебена. Последним ушел генерал Бахманн. Вот что пишет об этом Болотов:
«… жители берлинские при выступлении наших и отъезде бывшего на время берлинским комендантом бригадиру Бахману подносили через магистрат 10 тыс. талеров в подарок, в благодарность за хорошее его и великодушное поведение; но он сделал славное дело — подарка сего не принял, а сказал, что он довольно награжден и тою честию, что несколько дней был комендантом в Берлине».
Во время отхода Салтыков пребывал в постоянном страхе — у него самого во Франкфурте было не более 20 тыс. чел. Наконец 14 октября вся армия со всеми берлинскими трофеями собралась в этом городе.
Взятие прусской столицы произвело фурор во всей Европе. Вольтер писал графу Ивану Шувалову: «Приход вашей армии в Берлин производит значительно большее впечатление, чем все оперы Метастазио»[289]. Союзные дворы и посланники не замедлили представить Елизавете свои поздравления, впрочем, навряд ли искренние. Австрийцы возлагали надежды на то, что ради чести и славы императорской армии она останется в Берлине и на великолепных винтер-квартирах в Бранденбурге. Поздравления приходили и после того, как город был оставлен русскими войсками.
Впрочем, у русских сохранилась некоторая гордость этой рискованной кампанией. В Зимнем дворце одна из картин, посвященных Семи летней войне, изображает вступление армии в Берлин, а в Казанском соборе можно видеть ключи этого города. Маркиз Лопиталь в своей депеше от 5 ноября пишет, что «после набега на Берлин двор сей восприял тон излишней смелости, если не сказать дерзости». По его мнению, шансы на заключение мира еще больше отдалились. Канцлер Воронцов охотно склонился бы к этому, однако молодой фаворит Иван Шувалов и Конференция увлекали царицу в противоположном направлении.
Фридрих II понес тяжелые потери: арсенал, литейный двор, наконец, магазины — все это, стоившее стольких трудов и денег, было разорено. Его особенно унижало и раздражало то, что сам он сначала никак не верил в возможность взятия своей столицы. Катт не напрасно писал: «Можно просто помереть от его недоверчивости».
Тот же Катт дает понять, что в окружении короля остро ощущали это несчастье. «Берлин стал лишь печальной тенью того, что было прежде». Хвалили Тотлебена: «Командир казаков, к счастью, держал в узде генералов Чернышева и Ласи»; еще более превозносили голландского посланника; король говорил о нем со слезами на глазах: «Вся королевская фамилия, я сам и все пруссаки должны воздвигать достойнейшему сему министру алтари»; наконец, дифирамб купцу Готцковскому, «который с опасностью для жизни, рискуя тюрьмой, сделал все возможное, чтобы предотвратить эксцессы». Впрочем, отдавали справедливость и русским: «Они спасли город от тех ужасов, которыми угрожали австрийцы». Именно на австрийцев был направлен гнев короля за «совершенные в столичных окрестностях неслыханные безобразия», к примеру, загрязнение нечистотами покоев короля и королевы в Шарлоттенбурге. Они даже разбивали статуи: «Варвары-готы творили то же самое в Риме»[290]{71}.Но еще больше возмущались саксонцами, наперед оправдываясь их зверствами в Берлине за то, что сами намеревались опять делать в Саксонии и Польше.
Петербургский двор возгордился берлинским успехом. А когда сочли уместным оправдаться в обвинениях Фридриха II, жаловавшегося на варварство русской армии[291], то в ноте «г-ну Кейту, чрезвычайному посланнику Его Британского Величества» с иронией и некоторой аффектацией были изображены преступления самого обвинителя, противопоставленные столь умеренным и человечным действиям России. И все это с чувством некоторого злорадства своим триумфом и над королем Пруссии, и над его союзницей Англией:
«… Саксония лишилась большей части своих жителей, силою взятых в рекруты или уведенных по иным причинам в Бранденбургские Владения. Противоположно сему, ни единый человек не был взят из Пруссии (Восточной. — А.Р.), и обитателям сего Королевства платили даже из казны Ее Императорского Величества за падший скот, дабы не было ни малейшей остановки в производстве работ.
Король Пруссии битьем, голодом и прочими жестокостями принуждает пленных переходить на его службу в нарушение исконной их присяги. Ее Императорское Величество, напротив того, отпускает сих насильно взятых людей на волю и возвращает оных законным властям.
Взятие Берлина, каковое, по всей видимости, снова рассердило короля Пруссии, еще раз отличает армию Ее Величества и служит памятником ее щедрости и благоволения, равно как и побуждением для короля Пруссии явить таковое же, как и Ее Величества, великодушие и не помышлять о возмездии. Несомненно, все сие население заслуживало кары за предпринятое оным напрасное сопротивление, но оно было пощажено, и солдатам не разрешили даже постой в обывательских домах, не считая той охраны, каковая давалась по собственным их просьбам. В противоположность сему, Лейпцигу, никогда не защищавшемуся от пруссаков, так и не выпала столь счастливая судьба.
Действительно, в Берлине были разрушены арсеналы, литейные дворы и ружейные мануфактуры, но ведь именно с таковою целию и была предпринята сия экспедиция.
Взятие контрибуции лишь повторяет общепринятые обычаи, и, по правде говоря, не стоит труда даже говорить об этом после тех огромных сумм, взятых пруссаками в Саксонии и в одном только граде Лейпциге.
До сего времени Всевышний неизменно благословлял оружие Ее Императорского Величества, и хотя Императрица всецело полагается на божественную помощь, однако же и сама она никогда до сих пор не позволяла использовать свои войска для разрушения градов, у неприятеля взятых. Но ежели король Пруссии, не желая последовать таковому примеру Ее Императорского Величества, вздумает злоупотребить каким-либо кратковременным своим успехом ради отмщения и особливо станет принуждать подданных своих, в военной службе не состоящих, браться за оружие, в таковых случаях последствия могут оказаться весьма пагубными и, несомнительно, будут отдалять, а не приближать восстановление толико вожделенного спокойствия.
