И все же, находясь у вершины власти, в водовороте интриг неспокойного двора, он находил время и силы предаваться любезным музам и стал великим русским меценатом.
Несомненно, Шувалов не обладал творческими талантами. Ему не помогли уроки версификации, которые он брал в молодости у Ломоносова, – ни стихи, ни живопись ему не удавались. Но у Шувалова было то, что довольно редко встречается у бесталанных людей, – он не был завистлив к таланту других. Наоборот, он радовался появлению гения и помогал ему расцвести. Шувалов был истинным меценатом: внимательным и благодарным слушателем, тонким ценителем и знатоком изящного, страстным коллекционером, щедрым и немелочным богачом, в поощрении искусства и культуры он видел цель своей жизни. Сопричастность творцу доставляла ему истинное наслаждение.
Конечно, связь Поэта и Мецената не была бескорыстной с обеих сторон. Поэт рассчитывал на материальную и нравственную поддержку Мецената, а тот, в свою очередь, на благодарность Мастера. А какой же может быть благодарность Мастера, как не желание увековечить Мецената в произведении искусства, помочь ему, восторженному любителю, переступить порог вечности?
Именно такой была связь Шувалова и Ломоносова. Но их дружбу цементировало еще нечто общее, казавшееся им вечным и неизменным: вера в неограниченные возможности Просвещения, точнее – просвещенного русского разума, способного на благо себе изменить все вокруг. Оба они были истинными сынами Отечества – так называли тогда патриотов. Елизаветинское время стало временем национального подъема, оптимизма. Воодушевляющая мысль о том, что благодаря реформам Петра I Россия разорвала «путы варварства» и вошла в единую дружную семью просвещенных народов, владела в равной степени и крестьянином Михаилом Ломоносовым, и дворянином Иваном Шуваловым. Нужно только больше работать, творить во благо прекрасной России, чьи ресурсы неограниченны, люди талантливы, а язык способен выразить самые тонкие человеческие чувства. Ученик Ломоносова и протеже Шувалова Николай Поповский в речи, обращенной к юношам-гимназистам при открытии гимназии Московского университета в 1755 году, говорил: «Если будет ваша охота и прилежание, то вы скоро можете показать, что и вам от природы даны умы такие же, какими целые народы хвалятся; уверьте свет, что Россия больше за поздним начатием учения, нежели за бессилием, в число просвещенных народов войти не успела».
В письме французскому философу Гельвецию Шувалов писал, что в России мало своих искусных людей или, вернее, их почти вовсе нет, но причина этого – не отсутствие склонности к наукам и разума у русских людей, а плохая организация дела просвещения. В создании научных и педагогических учреждений Шувалов видел свой долг. Вместе с Ломоносовым он развивал идеи Просвещения в русском варианте, когда вся энергия просветительских идей направлялась не на разрушение старого порядка, а на его укрепление, воспитание новой генерации русских людей, образованных, умных, талантливых, но обязательно законопослушных и верноподданных. Так понимал Шувалов Просвещение и, преклоняясь перед творческим гением Вольтера, он не разделял иронии своего французского друга, уничтожавшей старый порядок, осуждал его атеизм.
Благодаря Шувалову в Москве в 1755 году были основаны Московский университет, первые гимназии в Москве и Казани, в 1760 году в Петербурге была открыта Императорская Академия художеств. Шувалов собрал огромную, великолепную коллекцию картин Рембрандта, Рубенса, Ван-Дейка, Пуссена и других живописцев, которая стала основой всемирно известной художественной коллекции петербургского Эрмитажа. Меценат не жалел сил и средств, чтобы создать в России интеллектуальное поле, он заботился о законах, которые ограждали университет от вмешательства невежественной светской и церковной власти, многие годы он собирал книги для университета и Академии художеств, но самое главное – он искал и находил талантливую молодежь.
Выбирать из хотя и бедных, но способных молодых людей – таков был его принцип. В 1761 году он писал в Дворцовую канцелярию о зачислении в студенты Академии художеств дворцового истопника Федота Шубина, который «дает надежду, что со временем может быть искусным в своем художестве мастером». Так начал свою карьеру выдающийся русский скульптор Федот Иванович Шубин. Краткий «шуваловский» период истории Академии художеств оказался благодаря уму, предусмотрительности, заботливости ее основателя, не жалевшего денег на дорогостоящих иностранных учителей, картины, скульптуру, пособия и материалы, чрезвычайно плодотворным, дал мощнейший толчок развитию искусства в России, открыл миру новые таланты. Уже в первом выпуске Академии художеств оказались незаурядные мастера: архитектор Иван Старов, скульптор Федор Гордеев, художник Антон Лосенко и другие. Без них невозможно представить русское искусство XVIII – начала XIX века.
Главным советчиком и другом Мецената был Поэт. Для Шувалова Ломоносов являлся живым воплощением успеха просвещенного знаниями русского народа. Благодаря настояниям Шувалова, за спиной которого стояла императрица, Ломоносов занялся русской историей, писал много стихов. Но, как часто бывает в жизни, отношения их не были простыми и ровными – слишком разными были эти люди. Шувалова и Ломоносова разделяли пропасть лет, различие в происхождении, социальном положении, диаметральное несходство характеров. Один – интеллигентный, мягкий и одновременно беззаботный, избалованный, другой – с тяжелым характером, необузданный в гневе, болезненно честолюбивый и, под влиянием винных паров, подозрительный, вечно страдающий от укусов, как ему казалось, ничтожеств и бездарностей. Ломоносов хотел, чтобы Шувалов не только восхищался его гением, но и помогал осуществлять его грандиозные планы, реализовывать весьма амбициозные идеи при дворе императрицы.
Но у Шувалова-царедворца был свой счет, свои проблемы, с которыми великий крестьянский сын не считался и которых даже не понимал. Так, после открытия Московского университета Ломоносов хотел добиться с помощью Шувалова создания нового университета в Петербурге, причем себя видел его ректором. Шувалова же пугали деспотические замашки властного Ломоносова, который мог поступить круто, своевольно и неразумно. Поэтому Шувалов тянул с реализацией планов, которые они так горячо и заинтересованно обсуждали вместе. И все это страшно огорчало нетерпеливого и подозрительного помора.
Возвращаясь как-то раз из Петергофа после очередного бесполезного визита ко двору, Ломоносов остановился на отдых на поляне и тут же написал горькие стихи, обращенные к кузнечику, который скачет и поет, свободен, беззаботен:
Что видишь, все твое; везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому.
Шувалов – петиметр и барин – подчас не щадил обостренного самолюбия Ломоносова, никогда не забывавшего о своем социальном происхождении, и от души смеялся, глядя, как происходит за его столом подстроенная им же самим неожиданная встреча Сумарокова и Ломоносова – соперников в поэзии и заклятых врагов в жизни.
Один из гостей Ивана Ивановича, вернувшись домой, записал в свой дневник: «Бешеная выходка бригадира Сумарокова за столом у камергера Ивана Ивановича. Смешная сцена между ним и господином Ломоносовым». Ломоносов же увидел в этом совсем другое: его унизили, пытались уподобить Тредиаковскому, шуту-рифмоплету и, приехав домой, он написал своему покровителю полное гнева и оскорбленного достоинства письмо: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже (даже. – Е. А.) у самого Господа Бога, который мне дал смысл (разум. – Е. А.), пока разве отнимет». Иван Иванович не обиделся и, может быть, просил прощения у Ломоносова, ведь он его искренне любил.
Не прошло и года после этого случая, как умерла Елизавета, Шувалов уехал за границу, жил в Париже, у Вольтера в Фернее, а потом провел долгие годы в Италии. Когда он вернулся домой, Поэта уже не было в живых – Ломоносов умер в 1765 году. Фавор Ивана Шувалова оборвался, когда ему было тридцать пять лет; впоследствии оказалось, что это – ровно половина его жизни. И еще тридцать пять лет, до самой смерти в 1797 году, Шувалов прожил так, как и мечтал: вдали от суетного света, в уютном дворце своей сестры, среди любимых картин и книг, в тишине и покое.
Он остался самим собой до самого конца. Однажды гость Шувалова, войдя в его кабинет, застал хозяина в мягких креслах, в халате, с томиком Вольтера в руке. «Вот, хоть не люблю его, бестию, – шутливо воскликнул Иван Иванович, – а приятно пишет!» Он был счастливым человеком и сподобился того, о чем мечтает каждый Меценат: имя его, вплетя в свои стихи, обессмертил Поэт, который сам будет жить, пока живет русское слово.
