была очевидна.
Добавлю к этому, что благородством помыслов, присущим на некоторых этапах развития сюжета раскаявшимся в дальнейшем разбойникам, отличался и наш герой: в самом начале следствия он сообщал судьям, что прибыл во Францию, в частности, для помощи еврейской общине. Помощь, впрочем, оказалась весьма сомнительной. Но ведь Соломон признался в содеянном. И здесь снова наблюдается определенное сходство с историей Роберта.
В конце жизни, на пороге смерти оба героя обращались к Богу [807]. И если христианина Роберта этот шаг превращал в святого, то раскаяние Соломона выглядело проще и значительнее одновременно. Он не только признавал все свои преступления (которые воспринимались одновременно и как грехи), но и оставлял веру отцов, дабы обратиться в христианство. Таким образом, в его истории мотив раскаявшегося разбойника получал особое звучание. Как представляется, именно такой эффектный конец дела был важен для Алома Кашмаре, который вписал этот сюжет в свой регистр в качестве поучительного примера, которому должны были следовать в своей практике другие судьи.
И здесь, как мне кажется, следует лишний раз задуматься о возможной близости в понимании Алома Кашмаре понятий «судебный казус» и «пример» (exemplum). Предположение о том, что некоторые судебные документы напоминали своим строением и содержанием этот, наиболее доходчивый и эффективный элемент средневековой проповеди, уже высказывалось в историографии, хотя и не получило сколько-нибудь развернутого объяснения. В частности, параллель была проведена между «примерами» и приговорами (arrêts) Парижского парламента – краткими записями окончательных решений с изложением сути дела и обстоятельств следствия, призванных продемонстрировать справедливость принятого решения [808]. Приговор начинался с истории того или иного человека, что совпадало с преамбулой любого поучительного exemplum. Затем шли детали процесса (соответствующие, пусть приблизительно, чудесному происшествию, описанному в «примере»), заключавшиеся своеобразным судебно-правовым «моралите». Понятие «прецедент», которым оперировали средневековые судьи, создавая сборники самых интересных, с их точки зрения, казусов, возможно отчасти применить и к религиозным «примерам», так как и те и другие имели дидактическую направленность, должны были «учить, назидать, внушать отвращение к греху и приверженность к благочестию» [809]. Существенными различиями «примеров» и приговоров являлись их разная аудитория и отсутствие в последних «двумирности» (термин А.Я. Гуревича), т. е. ситуации, когда действие происходит как в реальном, так и в потустороннем мире. А потому об их близости можно говорить лишь как о формальной.
Но даже с этой точки зрения интересно сравнить историю, рассказанную Аломом Кашмаре, с дидактическим религиозным «примером». Сюжет о раскаявшемся преступнике-еврее, принявшем перед смертью христианство, как нельзя лучше подошел бы какому– нибудь средневековому проповеднику, ведь не всегда в exempla происходили чудеса, часто они строились при помощи «конкретных казусов, случаев из жизни… и древних легенд» [810]. Рассказ о Соломоне должен был, как настоящий exemplum, поразить потенциальных слушателей, даже если учесть, что регистр Шатле предназначался все-таки строго для служебного пользования. Ведь слухи и сплетни были не просто частью жизни средневекового общества, на них во многом строилась вся система уголовного судопроизводства эпохи [811]. «Событие, упоминаемое “примером”, обычно изображает поворотный, переломный пункт в жизни человека или его кончину. “Пример” динамичен, ибо он драматичен», – замечал А.Я. Гуревич [812], и сказанное им в полной мере можно отнести к истории жизни и смерти Соломона из Барселоны.
Впрочем, сюжеты «примеров», как и сюжет о раскаявшемся разбойнике, представляли собой те самые «готовые формы», о которых писала О.М. Фрейденберг, предлагая считать эпохой их существования и доминирования (т. е. временем полного отсутствия «свободного сочинительства») весь период до XVIII в. [813] А следовательно, нет ничего удивительного в том, что Алом Кашмаре построил свой регистр (ибо подобным образом оказалось записано не одно только дело Соломона) по схеме, хорошо ему известной по другим произведениям средневековой культуры. Случилось ли это на самом деле, было ли выдумано автором, в данном случае – вопрос второго плана, как и то, происходили ли в действительности те чудеса, о которых рассказывалось в многочисленных сборниках De miraculis…
* * *
Попытаемся подвести итог нашей истории. Единственное, о чем с уверенностью можно сказать: мы никогда не узнаем, произошло ли все описанное в регистре Шатле в действительности или же было выдумано его автором. Если судьба Соломона из Барселоны реальна, мы, видимо, имеем дело с ситуацией, которую можно было бы (за неимением дополнительной информации) именовать прагматической. Из того, что позволил нам узнать о своем герое Алом Кашмаре, следует лишь один, более или менее обоснованный вывод: Соломон выбрал быструю и менее мучительную смерть и для этого принял христианство. Все прочие предположения возможны, но не доказуемы.
Как мне представляется, основным стимулом работы секретаря Шатле было желание не только создать определенного рода формуляр уголовного судопроизводства, но и показать исключительные казусы, чья единичность могла бы со временем обернуться нормой, правилом, стереотипом. Только личная позиция Алома Кашмаре может в данном случае иметь право на существование в качестве реально произошедшего казуса. Вопрос о том, была ли его история о выборе, сделанном Соломоном, выдумкой, переложением давно известного сюжета о раскаявшемся разбойнике, остается открытым, что делает нашу историю еще более привлекательной и позволяет считать ее казусом интерпретации – как авторской, так и нашей, сугубо индивидуальной.
Выше я уже отмечала, что использование фольклорных и литературных аналогий, определенного набора известных всем окружающим топосов способствовало усилению роли средневековых судей в уголовных процессах точно так же, как и работа собственно с текстом, с его формуляром, специфической правовой лексикой и стилем. Основной задачей, которую ставили перед собой и с большим, как представляется, успехом решали судьи, было придание их текстам правдивого характера.
Приговор, составленный с учетом всех рассмотренных выше особенностей, должен был вызывать доверие у окружающих. Они не могли усомниться в том, что раскрытое преступление действительно имело место, что человек, стоящий перед ними в зале суда, на самом деле совершил его. Они должны были почувствовать опасность, грозившую им, и понять, что только судьи способны защитить их, уберечь их спокойствие, сохранить мир.
И все же совершенно очевидно, что далеко не все жители того или иного средневекового поселения могли присутствовать на заседаниях уголовного суда и слышать зачитывавшиеся вслух материалы дел. Большая их часть собиралась на улицах города, чтобы посмотреть на осужденного преступника в тот момент, когда его поведут к месту казни. И здесь главным средством коммуникации между властью и подданными становился язык жестов – язык судебных ритуалов, содержание и смысл которых должны были быть понятны без слов. Это прежде всего касалось собственно ритуалов наказания, когда требовалось создать у окружающих уверенность не только в том, что тот или иной человек заслужил смерть или публичное поношение, но и в том, что само приведение приговора в исполнение согласуется
