КРАСТИН. В каких вы отношениях с патриархом Тихоном?
ШЕИН. Теперь ни в каких, а состоял как духовное лицо.
КРАСТИН, Вы были в Петрограде в качестве представителя патриарха Тихона?
ШЕИН. Я был настоятелем церкви Троицкого подворья, но никаких представительств не знаю.
КРАСТИН. А подворье было подчинено митрополиту или патриарху?
ШЕИН. Здесь надо различать два вопроса. Подворье подчинено патриарху непосредственно, а поскольку в подворье находится приход, постольку я подчинен по приходским делам митрополиту.
КРАСТИН. Значит, вы посредственно или непосредственно были подчинены патриарху Тихону?
ШЕИН. И патриарху. Подворье составляет часть Троице-Сергиевой лавры, которую уподобляют Собору.
Крастин понял, что этот монах может окончательно сбить его с толку и выставить на посмешище за неосведомленность происходящего в церковной жизни. Необходимо немедленно произвести революционный выстрел — точный, громкий, наповал. Агенты докладывали, что Шеин зачитывал первое письмо митрополита Вениамина в своем приходе. А ведь в письме поставлены условия, без выполнения которых Церковь отказывается принимать участие в изъятии своих ценностей. А раз есть условия, значит, — это бунт, неподчинение декрету Советской власти.
КРАСТИН. Вы у себя в приходе не оглашали послание митрополита?
ШЕИН. В храме не оглашал.
КРАСТИН. А в приходе?
ШЕИН. Я прошу конкретизировать вопрос. Что такое приход? Я просто прочел, огласил, ознакомил с ним на заседании приходского совета.
В бой уже рвался другой общественный обвинитель — Драницын. Ему не терпелось доказать, что именно он, а не кто другой, лучший исполнитель устных приказов начальства, именно он — самое бдительное око революционного судопроизводства. А для этого надо лишь выудить у подсудимого зацепочку, чтобы обвинить его в распространении письма митрополита с тайным умыслом оказать этим поступком сопротивление изъятию церковных ценностей.
ДРАНИЦЫН. Только что вы сказали: «Я огласил в своем приходском совете». Что значит «огласил»?
ШЕИН. Огласил — прочитал. Не вдумываясь, поверхностно прочитал.
ДРАНИЦЫН. Вы, всесторонне образованный человек, как могли так отнестись к этому документу?
ШЕИН. Да-да, потому что есть разница изучить документ или огласить.
ДРАНИЦЫН. Вы огласили по приказанию?
ШЕИН. Ничего подобного. Я огласил его в приходском собрании. Как раз я докладывал приходскому совету такой вопрос и все, что у меня было в руках, огласил.
ДРАНИЦЫН. Почему огласили?
ШЕИН. Как я мог скрыть документ, который у меня есть? Я со своим приходским советом в прятки не играю.
Допрос затягивался. Ни на себя, ни на других Шеин не давал компрометирующего материала. А белая колонная зала бывшего Дворянского собрания была переполнена присланными по наряду рабочими и красноармейцами. Все они ждали подтверждения передовых газетных статей, в которых утверждалось, что духовенство — это «насильники, именем Христа благословляющие людоедство», «контрреволюционеры с изуверскими предрассудками», «негодяи в черных ризах, прикрывающие свою волчью шкуру религией». Драницын понимал, что надо их не просто расстреливать, надо убедительно доказывать, что Советская власть карает по справедливости, по закону. Может быть, подсудимый споткнется на национальном вопросе? Ведь все церковники — отпетые черносотенцы.
ДРАНИЦЫН. Вы по убеждению поступили в монахи?
ШЕИН. Я считаю такой вопрос для себя оскорбительным. Монашество — дело моей совести.
ДРАНИЦЫН. Вы имеете право не отвечать.
ШЕИН. Я знаю, что имею право.
ДРАНИЦЫН. Вы были членом партии националистов. А принимаете ли вы текст: «Несть еллины и иудеи»?
ШЕИН. О, весьма, весьма.
ДРАНИЦЫН. Вы в церкви призываете к миру своих прихожан?
ШЕИН. Сколько могу, всегда призываю.
ДРАНИЦЫН. Больше вопросов не имею.
«Каков архимандрит, ведет себя так, будто не он, а мы должны быть расстреляны, — возмутился Смирнов, третий обвинитель. — Откуда у него это достоинство? Сразу чувствуется — дворянская кровь. Вот такие больше всего и вредны для построения нового общества, потому что они темному народу нравятся, и те с них пример берут. А брать пример надо только с товарища Ленина».
Обуреваемый жаждой революционного террора, третий обвинитель ринулся в бой.
СМИРНОВ. В бытность вашу в Государственной думе вы принадлежали к партии националистов. Вы порвали сейчас связь с этой партией?
ШЕИН. Со времени роспуска Государственной думы, естественно порвал. Даже раньше. Я мою политическую деятельность окончил в начале февраля, потому что тяжело заболел, два месяца болел.
СМИРНОВ. Вы идейно проповедовали взгляды националистов?
ШЕИН. Раз примкнул к известной партии — значит, разделял ее взгляды.
СМИРНОВ. Чем объясните, что перестали разделять?
ШЕИН. Я не говорю: перестал. Я говорил, что прекратил свою политическую деятельность.
СМИРНОВ. Вы теперь продолжаете разделять эти взгляды?
ШЕИН. Теперь обстоятельства настолько изменились…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Покороче, Шеин.
ШЕИН. Я говорю, как хочу. Ныне применять политические взгляды совершенно невозможно.
В бой вновь рвался Крастин. Ему было обидно, что другой, а не он, вырвал у подсудимого признание, что он — националист. Ведь это уже почти готовое обвинение: почему он примкнул к монархистам, когда в той же Думе существовала прогрессивная фракция — социал-демократов? Необходимо нанести монаху мощный удар. Ведь он наверняка терпеть не может советское духовенство из «Живой Церкви» — с чекистами сотрудничают, доносы на патриарха через газеты распространяют, петроградское духовенство, что сейчас сидит на скамье подсудимых, обвинили в контрреволюционности. Вот мы его и ущучим за нетерпимость к инакомыслящим. Нравственное, так сказать, превосходство заимеем, чтобы больше не смел задирать нос этот бывший дворянин.
КРАСТИН. Вы знакомы с расколом теперешней Церкви?
ШЕИН. Очень мало.
КРАСТИН. Но слышали, интересовались им?
ШЕИН. Так, не особенно.
КРАСТИН. Разницу в направлении так называемой «Живой Церкви», которая обвиняет старую Церковь в контрреволюции, понимаете?
ШЕИН. Живую Церковь я знаю только одну, ту, о которой сказано: «Церковь Бога живаго — столп и утверждение истины».
КРАСТИН. Нет, я об этом не спрашиваю, здесь не проповедь. Я спрашиваю о реальном явлении жизни, я спрашиваю о реальной фракции Церкви, которая называется «Живой Церковью» и которую представляют Введенский, Боярский, Красницкий. Про это направление.
ШЕИН. Я с ним мало знаком.
КРАСТИН. Вы в Церковь пришли идейно. Вас должны бы, как человека с высшим образованием, сенатора…
ШЕИН. Я никогда не был сенатором.
КРАСТИН…члена Государственной думы, интересовать эти вопросы более глубоко.
ШЕИН. Церковь так богата разносторонней духовной жизнью, что можно найти в ней интерес и удовлетворение и вне вопросов церковно-общественной жизни. В Церкви есть огромная мистическая сила.
Крастин начал выходить из себя от злости. И было из-за чего: подсудимый не раскаивается, не дает возможностей суду уличить себя в совершенных преступлениях, не сваливает вину на других. Терпения больше не было разговаривать с ним — хоть оскорбить напоследок.
КРАСТИН. Чем вы объясните такое повальное вхождение и надевание ряс со стороны сенаторов, профессоров, студентов, инженеров, бывших адвокатов и так далее? Между прочим, это касается и вас.
ШЕИН. Это касается меня лично. Я скажу: это дело моей совести. Я в храме с детства служил, постоянно около Церкви вращался, с ней сроднился. Поэтому для меня это естественно.
Более никаких «обвинений» архимандриту Сергию предъявлено не было. Бесновались, украшая свои речи пышными революционными фразами, обвинители. Старались доказать кошмарный идиотизм обвинений защитники. Все зря — участь подсудимых была предрешена. Ревтрибунал — это вам не суд присяжных в царской России, который в свое время Ленин и его соратники клеймили позором за жестокость. Ревтрибунал не судил, а исполнял приказ вышестоящих советских учреждений. Так, только на основании вышеизложенного допроса, отца Сергия обвинили в том, что он входил в «активную группу, действовавшую под видом легальной организации правления приходов Православной Русской Церкви, принимал активное участие в совещаниях и собраниях означенной группы, в коих обсуждали и разрабатывали вопросы противодействия Советской власти в проведении декрета об изъятии церковных ценностей с целью возбуждения народных масс».
После вынесения приговора в своем последнем слове отец Сергий сказал, что он — монах, то есть человек, отрекшийся от собственной воли, всего себя посвятивший Богу и лишь слабая физическая нить связывает его с мирской жизнью. «Неужели же трибунал думает, что разрыв и этой последней нити может быть для меня страшен? Делайте свое дело. Я жалею вас и молюсь о вас».
