Иванов стал знаковой фигурой поэзии русского зарубежья первой волны. Он был выбран председателем общества «Зеленая лампа», организованного Д. Мережковским и З. Гиппиус, состоял членом парижского Союза русских писателей и журналистов, участвовал в литературном объединении «Круг» (1935–1939).
В коротких, афористически точных стихотворениях поэт воплощал мироощущение русских эмигрантов, чья душа и сердце принадлежали России, где они родились, получили образование, впервые познали любовь и творчество, России, чей язык был аналогом их духа, но телом и жизнью они были вне пределов родины и не могли и не хотели воспевать тот режим, который, по их мнению, попрал все святое и был античеловечен. В противовес «Хорошо» В. Маяковскому Иванов писал:
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо – что никого,
Хорошо, что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать.
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Основная тема поэзии Иванова – собственно культура и искусство. Поэт искусно вплетает в свои стихотворения легко узнаваемые цитаты и перифразы, которые часто образуют самостоятельный узор на основном поэтическом рисунке автора. Так, в посвящении В. Маркову, знатоку русской поэзии и особенно футуризма, автору книги о русском авангарде, Иванов пишет, обыгрывая строки И. Северянина, включая перифразы из А. Пушкина, М. Лермонтова и Овидия:
В упряжке скифской трепетные лани —
Мелодия, элегия, эвлега…
Скрипящая в трансцендентальном плане,
Немазанная катится телега.
На Грузию ложится мгла ночная.
В Афинах полночь. В Пягигорске грозы.
…И лучше умереть, не вспоминая,
Как хороши, как свежи были розы,
Обладая поразительным слухом на музыкальную основу стихотворения, Георгий Иванов создает из стиховой музыки собственную «матрицу», воплощающую и Россию, и Серебряный век, узнаваемую как музыкальная тема русского романса и лейтмотив поэзии А. Блока.
Это звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег.
…За пределами жизни и мира,
В пропастях ледяного эфира
Все равно не расстанусь с тобой!
И Россия, как белая лира,
Над засыпанной снегом судьбой.
Человек в поэтическом мире Иванова обречен на одиночество и смерть, от которой ничего не спасает, ни Бог, ни любовь, ни Муза. Эмиграция предстает в кошмарном образе загробного бала (ассоциации с «Плясками смерти» А. Блока и «Бобком» Ф. Достоевского). Эпиграф к стихотворению Г. Адамовича «Имя тебе непонятное дали… / Ты забытье. / Или – точнее – цианистый калий / Имя твое»:
Как вы когда-то разборчивы были,
О, дорогие мои.
Водки не пили, ее не любили,
Предпочитали Нюи.
Стал нашим хлебом – цианистый калий,
Нашей водой – сулема.
Что ж? Притерпелись и попривыкали,
Не посходили с ума.
Даже, напротив, – в бессмысленно —
злобном
Мире – противимся злу:
Ласково кружимся в вальсе загробном
На эмигрантском балу.
Однако поэт утверждает достоинство страдающей личности, его Слова. В «Посмертном дневнике» традиционное соединено с трагической самоиронией, стоицизмом перед последней жизненной чертой. По мнению Р. Гуля, Иванов был единственным в русской поэзии экзистенциалистом, уходящим корнями в «гранит императорского Петербурга». Возвращаясь в воспоминаниях на родину, Г. Иванов мыслит ее и как родину духа, родину поэтов – друзей. В метатекст его поэзии входит мысль Пушкина, высказанная им стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», о собственном бессмертии в памяти потомков, «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Иванов берет строки О. Мандельштама «В Петербурге мы сойдемся снова / Словно солнце мы похоронили в нем», чтобы подчеркнуть святость и вечность вневременного братства поэтов.
Четверть века прошло за границей
И надеяться стало смешным.
Лучезарное небо над Ниццей
Навсегда стало небом родным.
Тишина благодатного юга,
Шорох волн, золотое вино…
Но поет петербургская вьюга
В занесенное светом окно,
Что пророчество мертвого друга
Обязательно сбыться должно.
По собственному признанию, ему свойственно «двойное зренье» (из стихотворения «Теперь, когда я сгнил и черви обглодали…»), которое различает одновременно высокое, трагическое и низкое, комическое в одном и том же явлении. Иногда этот талант проницательного зрения вызывал негодование современников.
Художников развязная мазня,
Поэтов выспренная болтовня.
Гляжу на это рабское старанье,
Испытывая жалость и тоску
Насколько лучше – блеянье баранье,
Мычанье, кваканье, кукареку.
Конечно, как и все эмигранты, Иванов искал ответы на проклятые вопросы о судьбе и грехах России. Иногда в почти афористичнойи скупой форме он намекал на возможный ответ.
Несколько поэтов. Достоевский.
Несколько царей. Орел двуглавый.
И – державная дорога – Невский…
Что нам делать с этой бывшей Славой?
Бывшей, павшей, обманувшей, сгнившей…
…Широка на Соловки дорога,
Где народ, свободе изменивший,
Ищет, в муках, Родину и Бога.
Иванов многим виделся внерелигиозным художником, в то время как его вера была глубока и ненарочита, она слилась с чувством родины и самой жизни. Он никогда не допускал последнего отчаяния, зная, что это смертный грех.
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
– В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой.
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.
Мастерство Иванова и его поэтика впитали достижения Серебряного века и по-своему завершили их. Его синтаксис не разнообразен, но за счет музыки и смысловых обертонов поэзия Иванова достигает совершенства, или того, что М. Кузмин называл кларизмом. В «Дневнике» и «Посмертном дневнике» с обнаженным трагизмом выражено самосознание человека XX в., ищущего Истину на путях человечества, ее потерявшего. Приблизительность раздражала и унижала музу Иванова:
По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим.
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.
Поиском настоящего логосного слова стала поэзия Иванова, вобравшая как неклассические традиции Серебряного века, так и традиции М. Лермонтова (к имени и творчеству которого поэт относился с неизменным пиететом), и продолжившая их в условиях русской диаспоры. Квинтэссенцию собственных ощущений в эмигрантском быту, драматизм отвергнутого существования и никому не нужного творчества поэт выразил лаконично, в свойственной ему иронично-афористической манере:
Как обидно – чудным даром,
Божьим даром обладать,
Зная, что растратишь даром
Золотую благодать.
И не только зря растратишь,
Жемчуг свиньям раздаря,
Но еще к нему приплатишь,
Жизнь, погубленную зря.
Поэт воплотил с необыкновенной ясностью неизбывное чувство утраты родины и надежду на оправдание непоправимой жизненной беды:
Остановиться на мгновенье,
Взглянуть на Сену и дома,
Испытывая вдохновенье,
Почти сводящее с ума.
Оно никак не воплотится,
Но через годы и века,
Такой же луч зазолотится
Сквозь гаснущие облака.
Сливая счастье и страданье
В неясной прелести земной…
И это будет оправданье
Всего погубленного мной.
Его воспоминания «Петербургские зимы» (1928) вызвали споры из-за субъективного отражения русской культуры начала века. Ивановым написаны романы «Третий Рим» (1930) и «Распад атома» (1938), «Китайские тени». Литературная критика Иванова включает статьи о В. Сирине (Набокове), И. Бунине, Вл. Ходасевиче, Б. Поплавском, Г. Адамовиче, М. Алданове.
Похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев де Буа близ Парижа.
Сочинения
Иванов Г. Собрание сочинений: В 3 т. М., 1994.
Иванов Г. Стихотворения. Третий Рим. Китайские тени. М., 1989.
Литература
Богомолов Н. Талант двойного зренья // Вопросы литературы. 1989. № 2. С. 116–142.
Вейдле В. Георгий Иванов // Континент, 1977. № 11.
Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989.
Яновский В. Поля Елисейские. СПб., 1993.
Творчество Владислава Фелициановича Ходасевича (1886, Москва – 1939, Бийянкур, близ Парижа), поэта, литературного критика, переводчика, публициста, мемуариста, не относится ни к символизму, ни к акмеизму, но по поэтике и строгости отношения к слову оно может быть соотнесено с принципами акмеизма. Наиболее значительным из напечатанных в России является сборник «Путем зерна» (1920), в котором звучит нота надежды на возрождение России после ее гибели в эпоху революции. Эти надежды были внутренним основанием для общественной работы. В 1918 г. Ходасевич был одним из организаторов московской Книжной лавки писателей, куда входили также М. Осоргин и М. Алданов. В 1920-е гг. преподавал в студии Пролеткульта, был членом Петроградского союза поэтов. Первые сборники стихотворений «Молодость» (1908), «Счастливый домик» (1914) обратили на себя внимание Н. Гумилева.
