Некоторые интеллигентные противники большевиков, казалось, готовили почву для отступления перед неизбежным. 6 ноября в «Утре России» Н. В. Устрялов (будущий колчаковский пропагандист) утверждал, что сила большевистских демагогов «призрачная». Из этого делался вывод, что нынешняя революция – «не политическая, не буржуазная, не социалистическая», а «биологическая». Он был отчасти прав: историки до сих пор не могут понять, как Великая российская революция зародилась вовсе не там, где ее ожидали ученые мужи. Она выросла в глубинах народной души из нежелания терпеть то безнадежное состояние, в котором ее десятилетиями, если не столетиями, удерживала «отеческая» власть. Отсюда те «непонятные» дикие эмоции, которые сотрясали Россию в 1917 году.
Некоторых победа большевизма словно завораживала. «Жестокость страшна, но в ней есть сила и обещание», – так комментировал это Л. Андреев. В ноябре 1917 года ряд антибольшевистских газет опубликовал «открытое письмо» студента Л. Резцова с характерным подзаголовком – «Вопль отчаяния». Автор заявлял следующее:
Месяца два тому назад я записался в студенческую фракцию партии народной свободы… Во время октябрьско-ноябрьских событий (боев в Москве. – В. Б.) я всей душой стоял на стороне белой гвардии… Теперь… я, будучи принципиальным противником большевизма, выписываюсь из партии народной свободы… Россия в тупике, и единственный выход… – в большевизме.
В доказательство правильности своей позиции автор приводил запущенное еще в дореволюционные времена В. А. Маклаковым сравнение дурной власти с мчащимся под гору лишенным тормозов автомобилем: стоит ли в связи с этим рвать руль из рук неумелого шофера?
Писатель В. Г. Короленко жестко прокомментировал заявление юного экс-кадета: «Наша психология – …это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый». По этой причине интеллигенция тянется к «успеху». Он констатировал:
Толстовец у нас слишком легко становится певцом максимализма, кадет – большевиком. Он признает, что идея – лжива, а образ действия бесчестен. Но из практических соображений он не считает «грехом» служить торжествующей лжи и бесчестию, потому что «большинство», способное защищать свои идеи «штыком и пулеметом», на стороне большевиков.
Так по интеллигентским меркам оценивалась политическая ситуация вскоре после большевистского переворота. От этого было не столь далеко до смирения перед торжеством голой силы. Так происходит во всех великих революциях. Когда прежние символы обвалились и идолы рухнули, а боги утратили свою духовную мощь, приходится поклоняться голой силе.
Через двадцать лет, в эмиграции, Г. Иванов утверждал, что все это было заложено в генетическом коде российской общественности. Событиями двигало «русское, колеблющееся, зыблющееся, музыкальное, онанирующее сознание», «вечно кружащееся вокруг невозможного, как мошкара вокруг свечки». Именно этот психоэмоциональный настрой, своего рода болезненный снобизм, был «неисчерпаемым источником превосходства, слабости, гениальных неудач». Из этого состоит «и наше прошлое, и наше будущее, и наша теперешняя покаянная тоска» 97.
Разумеется, из мнения поэта не стоит выстраивать исторические обобщения. Отнюдь не русская интеллигенция стала виновником революции, как до сих пор готовы утверждать многие. Но именно она и подготовила почву и для ее оправдания, и для ее же последующего оплевывания. Однако сама она была производным от того «отеческого» произвола, с помощью которого тупо поддерживало свое существование российское самодержавие.
ПОНЯТЬ СМУТУ. ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Предложенный нарратив – лишь одна из возможных интерпретаций революции, причем далеко не самая глубокая из возможных. Следует иметь в виду, что среди бесчисленных заблуждений революционных лет все же встречались поразительные прозрения. Надо уметь их увидеть, разглядеть и постараться воспользоваться.
В 1918 году появилась книга-альбом «Расея» известного 32-летнего художника Бориса Григорьева. Поработав перед войной в Париже, объездив ряд европейских стран, он обратился к российским глубинам. Галерея крестьянских портретов – молодых и старых лиц со сжатыми губами и бесстрастными глазами – выявила нечто противоположное европейской суете предвоенного времени. Алексей Толстой, тоже по-своему знаковая фигура российской культуры, отмечал:
У Григорьева много почитателей и не меньше врагов. Иные считают его «большевиком» в живописи, иные оскорблены его «Расеей», иные силятся постичь через него какую-то знакомую сущность молчаливого, как камень, загадочного, славянского лица, иные с гневом отворачиваются: это ложь, такой России нет и не было.
Такая Россия была. Это пришлось признать всем, как пришлось признать и «безразмерный» талант Григорьева. Трудно сказать, кто еще мог столь основательно потрясти представления о «народе-богоносце». То же самое, в сущности, проделал И. Бунин в «Окаянных днях». Вместе с тем Григорьев по-новому показал и «известную» Россию, создав и другие портретные образы: В. Э. Мейерхольда – фигуры, словно изломанной силой своего неспокойного таланта; М. Горького – человека, словно недоумевающего в окружении своих литературных персонажей. Оба – представители «антикрестьянской» России. В сущности, художник по-своему показал то, что позднее назовут «столкновением культур». В этом и была та суть русской революции, которую упорно старается обойти наше боязливое сознание.
Можно необычную творческую догадку принять за научную гипотезу и проверить средствами привычной истории? Несомненно. Для этого надо, как писал Л. Андреев в феврале 1918 года, избавиться от «глупости умных», то есть вместо «ученых» теорий научиться вглядываться в глубины собственной человеческой истории. Правда, понадобится круг источников, неизмеримо шире привычного. Придется также признать, что «Расея» не столько противоречива и экзотична, сколько устойчива и архаична – прежде всего, в отношении народа к власти. Страсти революционного бытия, запечатленные в художественном творчестве, отражали глубочайший социальный и культурный раскол, истоки которого уходили в глубь веков. Они таятся в нижних пластах русского сознания, точнее – исторического подсознания. Как отмечал И. Бунин, «есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря…». Народ сам сказал про себя: „Из нас, как из древа, – и дубина, и икона“ – в зависимости от обстоятельств…»
Разумеется, подобные оценки – плоть от плоти традиционной российской эмоциональности с ее непременными гиперболами и сюрреалистическим воображением. Но они существуют, как существует и способность выдающихся умов собственной «кожей» ощущать ритмы «непонятной» истории.
Но почему пик системного кризиса пришелся именно на 1917 год? Почему не раньше, как ожидали некоторые другие представители культуры? «Удивительно, как те или иные настроения охватывают страну – во всех слоях, во всех сторонах жизни, словно эпидемически, каким-то невидимым внутренним веянием, – флегматично философствовал «раскаявшийся» народник, а затем монархист Л. А. Тихомиров. – Иногда налетает эпидемия революционная, иногда – эпидемия национально-устроительная». Но где причины такого явления?
В том же 1918 году 24-летний участник революционных событий Александр Чижевский в тихой провинциальной Калуге попытался объяснить, почему размеренное течение истории постоянно прерывается ужасающим вихрем дурных человеческих страстей; какие силы превращают людские массы в некую «собирательную личность», способную творить то, что ранее представлялось невозможным; отчего вскрывается при этом «вся обширная область человеческого безумия, неуравновешенности и страсти».
Малоизвестный тогда ученый-космист связывал эти устрашающие события людского бытия со всплесками солнечной активности.
Фактор «психического заражения» масс отрицать невозможно – нечто подобное описывали во все времена. Однако к гипотезе Чижевского ученый мир отнесся со сдержанным скепсисом – она шла вразрез с рационализмом эпохи Просвещения. Мало кто и сегодня отважится вообразить, что социальная смута всякий раз приходит из глубины душ маленьких людей, малозаметное существование которых связано с бесчисленными факторами, включая космические. Нельзя забывать, что человек – естественная часть Космоса. А потому он способен откликаться на бесконечное число внешних раздражителей.
