...Эта картина так ясно предстала перед глазами старого Берналя, что сердце сжалось.
Других он уже не пытался удерживать. Свою долю Диас уже давным-давно приметил и отложил - никому в голову не пришло покуситься на эти вещи. Он на всю жизнь запомнил два массивных серебряных нагрудника - каждый фунтов на десять, какие-то, замысловатой работы серьги, ещё висюльки. Талья не удержался от смеха.
- Совсем ты, Берналь, из ума выжил! Зачем брать серебро, когда золота здесь, как в сокровищнице Великого Турки!
Диас пожал плечами, достал кинжал и, пристроившись в уголке, принялся выковыривать из отобранных вещей драгоценные камни. Наковырял достаточно четыре изумруда были с кулачок младенца, прекрасно отшлифованные, чистейшей воды. К этому добавил ещё какую-то мелочь. Когда осмотрел кучку, нашел, что поскромничал и не в силах совладать с собой прихватил ещё пару удивительной красоты цепей. Одну, со звеньями в виде ряда шествующих ягуаров, до сих пор запомнил. Где она теперь, эта цепь? Там же, где и Талья. Покоится где-то на дне озера Тескоко. Уже и косточки его, должно быть, сгнили.
К полуночи наконец удалось восстановить порядок и патер Ольмедо совершил молебствие. Дело их ожидало трудное, а, по мнению Берналя, вовсе безнадежное. Удивительно, но именно эта мысль о непреодолимых трудностях и придавала ему силу.
Старик отложил перо, прислушался к шуму дождя за окном. Поливало часто, глухо, уныло - в ту ночь тоже без конца шел дождь, правда, послабее, чем нынче.
К чему лукавить - в ту пору ему было трудно поверить в саму возможность гибели. То есть, он вполне осознавал, что такое возможно, но сердце чуяло - твой час, Берналь, ещё не пробил! Эта уверенность действовала возбуждающе. Не он один был такой, также бодро и молчаливо вели себя те, кто совершил первый марш на Теночтитлан. Они, в отличие от солдат, приплывших вместе с Нарваэсом, почти не разговаривали, место в строю заняли по первому приказанию. В арьергарде же похохатывали, вели себя вольно, вслух делились планами, как лучше распорядиться прикарманенным золотишком. Его обилие ещё долго веселило людей. Так, с шуточками, и вышли из крепости. В городских кварталах заранее пошарила разведка тласкальцев, сняла часовых, и голова колонны без труда, не поднимая шума, достигла городских ворот. Стало ясно, что этой ночью ацтеки никак не ожидали прорыва.
У ворот, возле первой бреши, произошла заминка. Кортес шепотом приказал офицеру, ответственному за установку моста, ускорить работу. В этот момент раздался испуганный вопль, затем закричали, засвистели воины, охранявшие противоположную сторону пролома.
Ночь ожила мгновенно - изобильно и ярко вспыхнули костры на вершинах городских пирамид, жрецы затрубили в раковины и вдобавок, словно лишая прорывавшихся испанцев последней надежды, громко заухал священный бубен на большом теокали. В тот миг Берналь успел изумиться - когда же они, черти, успели починить его. Видно, правду рассказывала донна Марина, что это уханье способно разбудить самого Уицилопочтли.
Берналь Диас обвел взглядом подслеповатый, зарешеченный сеткой дождя небосвод. Отсветы костров высветили лохматые, жуткие космы, которыми тучи едва не задевали вершины пирамид. Тут же вопли, раздавшиеся со всех сторон, оторвали его от созерцания разгневанного, беременного мщением неба.
Крики, стоны, вопли, лязг оружия, истошный собачий лай вперемежку с лошадиным ржанием наполнили ожившую темноту. По всей длине колонны посыпались частые арбузные выстрелы. Наконец раздался залп орудий. Просвистевшее ядро смело индейцев с противоположной стороны пролома. Сразу подсобили фальконеты, осыпавшие ядрами уйму мелких лодчонок, устремившихся в разрыв дамбы и окруживших место прорыва с двух сторон.
...Старик запахнул теплый, подбитый ватой колет, поежился. Озноб пробежал по телу - точь-в-точь, как и в "noche triste" (сноска: "ночь печали"), когда при моментальных взблесках орудийных залпов он обнаружил, что число врагов неисчислимо.
Диас перевел дыхание, усилием воли взял себя в руки и, сдерживая расходившееся сердце, начал аккуратно выводить.
"...с озера поднялся туман. Только мы наладили наш переносной мост, как в одно мгновение все озеро покрылось лодками, а впереди нас столпилась такая масса врагов, что наш передовой отряд как бы увяз, и мы не могли продвигаться дальше. Тут случилось еще, что два коня поскользнулись на мокрых бревнах, упали, и мост перевернулся. Поднялась такая суматоха".
Ацтеки, как муравьи, облепили его, и сколько их не поражали, испанцам никак не удавалось вновь овладеть мостом. Если бы не пушки, вряд ли они отстояли бы эту последнюю соломинку, на которой держались их жизни. Между тем бревна наконец закрепили, и солдаты во главе с Сандовалем бросились на врага. Не останавливаясь, работая копьями, не оставляя раненых, поражая ацтеков, сидевших в лодках, они добрались до второго разрыва. Здесь поспешившие за ними артиллеристы сноровисто установили орудия и открыли убийственный огонь по растерявшими от такого напора индейцам. Те подались назад, а солдаты принялись добивать мечами и копьями туземцев, пытавшихся влезть на дамбу.
- Мост! Мост давайте! - понеслось по колонне. Сандоваль посылал гонца за гонцом в сторону арьергарда. Наконец сам Кортес отправился в хвост колонны.
Печальное зрелище открылось ему - под тяжестью людей, лошадей, перетаскиваемых орудий бревна настолько глубоко увязли в размокшем грунте, что вытащить их оттуда не было никакой возможности. Кортес, пришедший в ярость, требовал удвоить, утроить усилия. Сам же направил скакуна в голову колонны.
Как только среди солдат распространилась весть о неудаче с мостом, началась паника. Сдержать её было невозможно! Сам дон Эрнандо в компании с Сандовалем и другими офицерами авангарда направили коней в воду и попытались вплавь преодолеть пролом. По счастью чуть в стороне от торчащих из воды острых кольев кто-то из всадников нащупал что-то похожее на брод. Следом за ним на противоположный край дамбы выскочили и другие конники. Тут же в воду стали бросаться пехотинцы...
Берналь Диас задумался, глянул в темное окно. Трудно сказать наверняка, но, по его мнению, ацтеки только и ждали этого момента. Для них сражение на воде было подобно пиршеству. О такой войне они молили своих богов. Здесь чужеземцы были беспомощны, здесь не спасали ни умение воевать строем, ни стальные мечи и копья, ни мечущее гром и молнии оружие, и если отряд Сандоваля, состоявший из опытных бойцов под прикрытием артиллерии сумел переправиться почти полностью, а затем оттеснить индейцев, засевших на дамбе, то напиравший сзади арьергард, окончательно расстроив ряды, был обречен на истребление.
В воздухе беспрерывно раздавались бесчисленные крики о помощи, вопли поражаемых макуагатлями и копьями людей. Индейцы бросались на насыпь, хватали одного, другого, третьего испанца и скатывались с ними в воду. Здесь вязали, затаскивали в лодку и отвозили в город. Те же, кто был без меры перегружен золотом, падая с дамбы, непременно тонул.
...Левая свеча на трех рожковом подсвечнике выгорела окончательно. Берналь оторвался от воспоминания, послюнявил пальцы и притушил огарок, потом отрешенно отправился в кладовую. Также бездумно оплавил свече донышко, поджег фитилек и наколол на штырь.
Чуть посветлевшая, вязкая от взбаламученной грязи поверхность озера вновь предстала перед его взором. Привиделась донна Марина с истошным визгом пытавшаяся направить свою лошадь в эту маслянистую влажную жуть; он сам, уставший до предела, схвативший лошадь под уздцы и мощно потащивший животное в воду. Лошадь отчаянно заржала, наконец раздвинула грудью беспорядочную, крупную зыбь, обильно плескавшуюся на земляной откос дамбы. Берналь покрепче ухватился левой рукой за луку седла и поплыл рядом. Время от времени под тяжестью панциря и шлема погружался в воду, но тут же касался дна и, оттолкнувшись, выскакивал на поверхность. Если бы они оказались в крайнем ряде спасающихся людей, вряд ли им удалось избежать плена. Помнится, он долго таким образом дрыгал ногами, пока неожиданно не коснулся илистого дна носком сапога, затем ему удалось встать на всю ступню. В то же мгновение уханье большого бубна долетели до него и далее он побрел, подчиняясь ритмичным, громовым ударам. Противоположный край пролома уже был совсем рядом, возле него сгрудились лодки. С одной из них в него ударили копьем - попали в панцирь. Донна Марина пронзительно и тоненько заголосила, он прикрикнул на нее: "Заткнись!.." Но было поздно - индейцы уловили женский голос, взывающий к милости Кецалькоатля, Иисуса Христа, Девы Марии, и бросились к ним. Двоих из них он успел продырявить, потом, увернувшись от копья, бросил седельную луку и взял меч обеими руками. Бросившегося на него индейца сразил ещё на лету. Внезапно из воды выскочил ещё один туземец. Видно, знатный - запомнилось кольцо, которое было продето у него в ноздре. Вот, приметившись по этому кольцу, направив лезвие чуть ниже, он с оттяжкой и рубанул. Голова, срезанная толедским клинком, скатилась в воду, несколько раз качнулась на поверхности и, перевернувшись кольцом вниз, ушла на дно. Следом погрузилось тело... Острастка оказалась убедительная, и лодки отпрянули он них. Тут из-за спины опять раскатисто громыхнуло. Ядро шлепнулось о поверхность воды, часто заскакало и врезалось в переднюю лодку. Всех индейцев - их было человек пять-шесть - накрыло сразу. Он повернулся к донне Марине - глаза у неё расширились до таких пределов, что Берналь невольно вскрикнул. Ведьма она и есть ведьма!.. Лошадь вдруг дернулась и вытащила женщину на край дамбы, он выбрался следом за ней. Здесь перевел дух - и снова в бой. Рубился, помнится, в такт с ударами священного барабана. Так и ухал с плеча... вел лошадь под уздцы и крушил мечом эту обезумевшую нечисть...
