- Пусть так идет вода, - сказал Кузьма Петрович. - Спешить пока не нужно.
- Нет. Я думаю, надо закрыть совсем, - сказал Косованов. - Закрыть не меньше как на час или на два. Сперва должна промерзнуть эта вода. Она же теплая! Подержи ее долго - растопит снег.
Цагеридзе схватился за голову.
- Почему я всегда забываю, что вода зимой "теплая"! Дорогой Косованов, дорогой Кузьма Петрович, я бы мог наделать беды. Понимаю! Нужно попеременно открывать, закрывать, открывать, закрывать... Намораживать, накатывать лед тонкими листочками.
Начинало смеркаться. Мглистые облака все плотнее затягивали небо, слабыми порывами налетал низовой ветер. Как же быть с Громотухой? Запереть ее до утра? Много времени пропадет зря. Оставить открытым шлюз тоже нельзя. Косованов правильно говорит.
Цагеридзе подергал шапку с уха на ухо. Распорядился:
- Установить дежурство на всю ночь! Меняться через два часа.
Пообещал заплатить сверхурочные. Спросил, кто хотел бы остаться добровольцем, не уходя домой, отдежурить первую смену.
Вызвались многие. Пришлось, начиная с Перевалова, установить твердую очередь до утра: Максим Петухов, Павел Болотников и Мурашев. Каждому открыть шлюз один раз и закрыть один раз.
Михаил промолчал. Он чувствовал во всем теле невероятную усталость. Думал, только бы скорее лечь да выспаться! Неплохо бы, пожалуй, еще в баню сходить, попариться.
Да еще и такая мысль долбила его тонким клювом. Хоть всю ночь напролет просиди он у запруды один - не заметят. Сашку Перевалова, Федосью на тонких ножках, Женьку-ехиду, Павла Болотникова, Максима - любого заметят! А Михаил Куренчанин хоть пополам разорвись.
Он трудно сглотнул горькую слюну и выпрямился, как прикрученный веревками к столбу.
12
Максим поужинал дома, даже часочка полтора вздремнул в тепле и вышел, точно рассчитав время.
Он захватил фонарь. Ночь темная, безлунная, собьешься с тропы, и кто его знает, как еще там поведет себя Громотуха, - будешь шлепать впотьмах по воде.
Ветер наскакивал такими же, как вечером, стремительными, короткими порывами, шурша в застывших вершинах сосен, прокатывался над головой. А потом наступало странное и удивительное беззвучие, уши словно бы закладывало ватой.
К запруде можно было пройти верхней дорогой и там спуститься по убийственной крутизне. А можно было воспользоваться отличной тропой, которую за много дней работы на льду люди пробили вдоль Громотухи и затем под обрывистым берегом самого Читаута. Второй путь был значительно длиннее. Но Максим избрал его. Удобнее, безопаснее. А время у него именно на этот путь и было рассчитано.
Помахивая фонарем, он от общежития шел к Читауту и думал, какой все-таки злопамятный Мишка.
Сколько раз после их размолвки на льду Максим предлагал ему помириться! Но Михаил только покачивал головой: "Макся, мириться нам нечего. Ссорой, что было, я не считаю. И ты не считай. А просто было у нас с тобой давно договорено: если между нами Федосья какая-нибудь встанет, войдет - дружбе конец. Так? Федосья вошла. И все. Живем, работаем, разговариваем. И достаточно. Чего еще?" Максим доказывал: никакой Федосьи между ними нет; если он, Максим, заступился за Феню, так только за человека; он мог бы заступиться и за Сашку Перевалова, и за Виктора Мурашева, и даже за Павла Болотникова. Михаил кривил губы: "Макся, а я не маленький, я все понимаю. Федосья эта самая мне совсем не нужна. Дело не в Загорецкой. Дело в том, что не мне, а тебе, Макся, тебе нужен кто-то. Не я. Ну и ищи! А коли так, дружбы прежней у нас не будет".
И твердо держался своих слов, больше не слушая никаких доводов.
Обидно. И жаль. Тяжело, трудно все же без Мишки! Трудно без той простоты, что была между ними раньше.
Потом Максим думал так. Загорецкая действительно очень хорошая девушка. Веселая, умная, смелая, но совсем не задиристая. Не то что Женька! Она любому даст отпор, а сама никого напрасно не обидит. Феня учится, хочет стать педагогом, сочиняет хорошие частушки, может выучиться даже такие стихи писать, которые станут в журналах печатать. Она не любит каждый вечер толочься на танцах в красном уголке и ошалело гоняться с ремнем за ребятами. Посмотрит кино, послушает интересный концерт по радио, пройдется под гармонь по улице с подругами, попоет, а больше все дома, за книгами. Готовит сейчас беседу о красоте труда.
Хорошо дома! Эх, будь он, Максим, не в общежитии, где скучных шесть парней, а так же вот, как Фенечка, в доме, и только с нею вдвоем...
Какая-то неясная тень промелькнула на пути между соснами. Максим приближался уже к спуску на реку. Он поднял фонарь повыше, и желтый луч осветил со спины медленно, вразвалочку идущую впереди него Женьку Ребезову.
Максим невольно попятился, пытаясь полой полушубка прикрыть фонарь.
- Так вот... - прошептал он, не зная, что ему делать.
Куда, зачем идет Женька?
Спуск на реку здесь один. Стороной, незаметно, ее нигде не обойдешь, не обгонишь. Да и она, конечно, давно уже видит его. Фонарь вон как полыхает, словно автомобильная фара. Вернуться скорее к поселку и уйти на Громотуху верхней дорогой? Поймет же она! Поймет, что парень от нее побежал. И обязательно сложит об этом какую-нибудь ядовитую частушечку. Догнать Женьку? Этого Максим тоже почему-то боялся.
Он все время хотел именно такой встречи - только вдвоем, под соснами, в темноте. Но не сегодня бы, не сейчас, когда он совсем не готов с ней разговаривать.
А от сосенок, с тропы, между тем тихо-тихо:
Ночь темна, ночь темна,
Ничего не видно.
Я одна, совсем одна,
Как это обидно!
Ну, вот! Запела уже... Все!
Максим почувствовал, как сразу тесным и жарким стал у него полушубок. Он не знал, что будет делать, но знал, что обратно теперь все равно не повернет.
- Кто это там вроде бы с фонарем? - Голос Женьки просто теплым маслом льется в уши. - Посветить можете? Тут где-то ямка была.
- Жень, это я... - сказал Максим, задыхаясь, и повел лучом фонаря в ее сторону.
Ребезова стояла лицом к нему, сбив платок на затылок, улыбалась и не то пританцовывала, озоруя, не то по необходимости разминала зябнущие ноги.
- Ах, Макся! - протянула она. - Вот никак я не ожидала. Кого это вы здесь с фонарем ищете?
И пошла навстречу ему, все так же пританцовывая.
- Сашку Перевалова на Громотухе сменять иду.
На шутку ответить шуткой Максим не сумел, ничего не придумалось. Да ведь и знает же, знает Женька, куда он идет! Когда договаривались, кому сегодня ночью второму дежурить у запруды, она стояла тут же и все слышала.
- У-у...
- Жень, а вы здесь как?
- А я здесь так, - беспечно отозвалась Ребезова. - Гуляю, делать нечего. Дома скучно сидеть. А воздух, воздух какой хороший! Ветерок! Подумала: может, на Громотухе и мне подежурить? У костра. Вдвоем. Хорошо-о! Вот и пошла.
- Павел Болотников только в два часа ночи заступит.
Морозный воздух стал сразу каким-то колючим и едким, от него першило в горле. Максим едва выговорил свои злые слова. Он понял: ревнует. Глупо ревнует. А как удержаться?
- В два часа? - переспросила Женька. И вплотную приблизилась к Максиму. - Вот досада, не знала я. А если хочется с кем другим посидеть? Вдруг, дыша теплом ему в самое лицо, шепнула: - Да погаси ты свет! Дурак!
И вырвала у Максима фонарь, кинула в сторону прочь. Фонарь упал набок, погрузился в снег глубоко и только через какой-то оставшийся незакрытым уголок стекла бросал вверх, на макушку ближней сосны свой тонкий лучик.
- Жень... - растерянно и радостно выговорил Максим. - Жень...
- Другой поцеловал бы, - с досадой сказала Ребезова. - Возьми, дурак, хоть под руку. Тропа-то узкая.
Она просунула Максиму под мышку свою словно бы ужом вьющуюся руку, прижалась к нему, повела, посмеиваясь журчащим смешком. Повела совсем так, как когда-то впервые уводила она его к этим же соснам.
У Максима постукивали зубы. Было и страшно и хорошо. Хотелось, очень хотелось поцеловать Женьку, только бы она снова прислонилась к нему, приблизила лицо и повторила свои слова. На "дурака" Максим не обижался. "Дурак" у Ребезовой прозвучало, как "милый". А обращение круто и сразу на "ты" возвращало Максима к тому счастливому вечеру, когда он держал у себя в руках теплый Женькин платок с кисленьким запахом ржаной хлебной корочки.
- Так, а фонарь-то, фонарь? Он казенный. Взять надо, - захлебываясь от сладкого волнения, проговорил Максим. И тут же обозлился на себя: ничего лучше не пришло в голову!
- Ах, казенный? - уже со всегдашней своей ехидцей сказала Женька. - Ну, как же, тогда обязательно поднять нужно. Деньги высчитать могут. В пятикратном размере.
- Да нет, темно будет, - торопливо поправился Максим.
- И темно, - сразу же согласилась Женька. - Вдруг еще в темноте неловкий кто-нибудь с тропинки оступится? - И в самое ухо Максиму: - Не то вдруг поцелуемся... Глу-пай!..
А! Гори он или гасни, фонарь! Свой или казенный! Жди, Сашка Перевалов, смены себе или не жди!
