class="p1">Однако наряду с параллелями, между Кавказской и Оренбургской линиями есть два существенных различия: Кавказская линия также, но в гораздо большей степени, чем Оренбургская, была сформирована как религиозная и социальная граница [842]. Это было связано с антироссийскими настроениями многих кабардинских князей, чьи влиятельные позиции царская администрация сознательно стремилась ослабить. В то время как российское правительство не отпускало обратно коренных жителей, которые приходили к линии и крестились, и, более того, поощряло христианизацию с помощью подарков и посредством расселения новокрещеных на линиях, коренным крепостным крестьянам предоставлялась возможность бежать от своих кабардинских господ и искать работу на лучших условиях на российских угодьях. Царская сторона целенаправленно использовала этот вариант социального разделения, чтобы дестабилизировать кабардинские княжества [843]. В то же время так она сознательно превратила линию в религиозный
фронтир между мусульманами и христианами [844].
Несмотря на успешное российское продвижение и удавшееся ослабление коренных этнических групп, новое территориальное устройство на большинстве территорий привело в большинстве мест к постоянному циклическому насилию: если в XVI и XVII веках стены российских крепостей возводились в первую очередь для защиты русских поселений от вторжений этнических групп и для сокращения набегов, то линии XVIII века, построенные для покорения и трансформации образа жизни коренных жителей как на башкирских и казахских территориях расселения, так и в особенности на Северном Кавказе, достигали прямо противоположного эффекта. Они в еще большей степени побуждали этнические группы горного региона совершать набеги на крепости, казачьи поселения и расположенные за ними российские деревни. Произвольные «карательные экспедиции» российской стороны не заставили себя ждать и, в свою очередь, послужили поводом для очередных набегов местного населения [845]. На Северном Кавказе всего через несколько лет после гарантированного Ясским мирным договором присоединения Крыма (1792) царская администрация по старой традиции ответила еще одним перемещением северной части Кавказской линии на юг к реке Кубани, которая позже получила название «Черноморская кордонная линия». Но и на этом все не закончилось. Последовало множество других перемещений, продолжавшихся вплоть до окончательного покорения северокавказских горных народов в середине XIX века [846].
Засечные черты, или укрепленные линии, которые еще во времена Киевской Руси и Московского царства играли ключевую роль в защите границ и расширении державы, в ходе петровской европеизации империи приобрели новую направленность. Новая функция является уникальной в межимперском сравнении и заслуживает гораздо более детального анализа на микро- и макроисторическом уровнях, чем это можно сделать в рамках данной главы. На южном и юго-восточном фронтире Российской империи царское правительство использовало укрепления и валы, соединенные с помощью сначала Царицынской, затем Закамской линии и, наконец, с помощью Яицкой и Оренбургской укрепленных линий, чтобы покорить местное население и изменить его образ жизни. Башкиры были окружены на территории своего расселения укрепленными линиями, волжские калмыки и казахи Младшего жуза отрезаны от наиболее плодородных пастбищ на севере и, следовательно, существование их образа жизни оказалось под угрозой. Этнические группы были разделены таким образом, что антицарские союзы оказались больше неосуществимы, а возможность бегства значительно затруднилась. Несколько десятилетий спустя, со строительством Азово-Моздокской и Кавказской линий, царская администрация перенесла этот подход с некоторыми региональными поправками на Северный Кавказ и, соответственно, на кабардинцев и ногайских татар.
В области transfrontier между российской державой, с одной стороны, и Персидской, Джунгарской, Китайской и Османской державами, с другой, крепостные валы способствовали не только изменению территориального устройства. В ментальном плане расположение линий, которое ранее точно определялось с помощью обширных картографических измерений, породило новые представления о пространстве: линии разом разделили богатые традициями районы расселения на резко разграниченные «внутренние» и «внешние» фронтиры, хотя по обе стороны жили подданные Российской империи. «Внешний» и «внутренний» — это понятия, использовавшиеся в то время. Именно понятие «внутренние» (территории) иллюстрирует ментальную карту, согласно которой в представлении российской элиты метрополия и периферия (вплоть до линии) сливались или должны были слиться в единое целое. Таким образом, по аналогии с представлением о российском подданстве, в пространственном образе также отражалась доминирующая целевая установка российской элиты, которая заключалась в слиянии формирующегося под влиянием России домодерного национального государства с Российской империей.
В практической политике, однако, преобладал подход, который при этом рассматривал «внутренние территории» как гетерогенные. Так, прилегающая к линии «внутренняя территория» де-факто все еще считалась фронтиром и характеризовалась усилиями российского государства по «замирению» региона, содействию оседлости кочевников и, самое главное, быстрой колонизации территории русскими и российскими поселенцами.
Внешний фронтир, простиравшийся на юге до османской и на юго-востоке до китайской зоны влияния, российская сторона сначала стремилась как можно сильнее дестабилизировать, чтобы затем, на втором этапе, трансформировать. Само строительство укрепленных линий и сопутствующее ему уничтожение части источников существования ногайских татар, башкир, калмыков, казахов и кабардинцев стали не единственным, хотя и самым важным шагом на пути к ослаблению этнических групп. Сильное истощающее воздействие на живущее вблизи линий население оказывали также российские «карательные экспедиции» в сочетании с организованными набегами, для которых укрепленные линии служили базой. Здесь российский подход можно поставить в один ряд с действиями других европейских колониальных держав, которые на фронтире их внеевропейских областей с таким же чрезмерным насилием, как и царская администрация, привлекали к ответственности целые группы за вторжения отдельных лиц с целью их устрашения, «наказания» или обогащения.
Тем не менее было бы неверно рассматривать укрепленные линии исключительно как границу между колонизаторами и колонизируемыми. Все большее количество трудов, посвященных «срединному пространству» (middle ground) на южном и юго-восточном российском фронтире смогло убедительно продемонстрировать, что неоднородность населения приграничья и связанные с этим различия интересов акторов не позволяют говорить о простых дихотомиях. Грабежи шли со всех сторон, и интересы царской администрации и казачьих союзов, назначенных защищать линии, нередко расходились друг с другом. Вместо этого в данном разделе предлагается интерпретировать укрепленные линии как пространство переплетения интересов. Такое переплетение особенно проявилось в российской практике удержания коренных народов в заложниках на крупных фортах линий. Они содержались за государственный счет в специально построенных для них помещениях и, таким образом, должны были служить «трансмиссионными ремнями» для обществ по обе стороны линий.
Однако переплетенные пространства, гибридные культуры и четко не определенная лояльность не могут скрыть принципиальную властно-политическую асимметрию: действительно, в краткосрочной и среднесрочной перспективе строительство линий провоцировало новые циклы насилия во многих местах. Однако в долгосрочной перспективе оно вело к ослаблению и покорению нерусских этнических групп. Вместе с тем это укрепило царскую сторону в военно-политической изобретательности в ходе территориальной реорганизации пространств господства. В зависимости от потребностей укомплектования линии создавались новые иррегулярные
