и привязанные к местным условиям войска, которым поручалась охрана сформированных территорий, а взамен предоставлялись земли, которые ранее использовали коренные этнические группы. Хотя у этих происходящих преимущественно из казаков сил были свои планы, но и они в XVIII веке стали орудием и пешками в руках правительства.
Несмотря на некоторые аналогии, российские линии XVIII века, состоявшие из валов, крепостей и насыпей, нельзя приравнять к строительству стены в том виде, в каком ее возвела для себя Китайская империя. Китайская стена была построена для защиты от конных кочевых народов и олицетворяла «имперскую варварскую границу», в смысле определения границ, предложенного Ю. Остерхаммелем. Таким образом, она представляла собой линию, предназначенную для изоляции, исключения и предотвращения трансграничных контактов [847]. Если китайская стена символизировала политику закрытой границы (closed border policy), то российская политика формирования собственных территорий господства с помощью укрепленных линий была направлена на политику продвижения вперед (forward policy), на политику, которая не только непрерывно способствовала экспансии в трансфронтир, но и стремилась «умиротворить» новые окруженные земли, ментально и властно-политически преобразовать их в «собственные» территории в соответствии с интересами метрополии и таким образом интегрировать их в основные владения.
4.3. РЕЛИГИЯ: ГОСУДАРСТВЕННАЯ МИССИОНЕРСКАЯ ПОЛИТИКА
Говорить о «миссии» или «миссионерстве» в российской державе до XIX века представляется столь же неуместным, как и об «империи» до XVIII века: только в середине XVIII века в русском языке впервые появилось слово миссия, которое, предположительно, было заимствовано через польский или украинский язык из латыни. Однако в религиозном значении в XVIII веке оно использовалось только для описания иностранной и прежде всего иезуитской христианизации, а не для деятельности Русской православной церкви [848]. Только в XIX веке понятие миссия вместе с обозначением миссионер получило более широкое распространение. Но даже тогда миссия относилась в основном к православным священнослужителям, которые вели службы в русских церквях при посольствах в других странах, но не к организованным попыткам привлечь к христианству мусульман или «язычников» в российской державе [849].
Ни при царе Иване IV в XVI веке, ни при Петре I или его последовательницах в XVIII веке не было существительного, обозначавшего мероприятия по христианизации собственной страны. Скорее в литературных источниках речь идет только о деятельности как таковой — в смысле «проповедовать», «крестить» и «приводить к крещению», но не о духовной цели этой деятельности, связанной с понятием миссии [850]. И все же нет сомнений (по аналогии с понятием «империя») в том, что и Русская православная церковь, и российское государство до XIX века периодически проводили масштабную миссионерскую деятельность, хотя и не столько в духовно-религиозном смысле, сколько прежде всего в виде номинального приписывания русской православной идентичности прежним нехристианам.
Агрессивные миссионерские кампании первой половины XVIII века, начавшиеся при Петре I и усилившиеся при его преемницах — Анне Иоанновне и прежде всего Елизавете Петровне, — уже подробно проанализированы в литературе и не нуждаются в повторном описании, особенно если говорить о наиболее интенсивном периоде с 1740 по 1755 год [851]. В контексте данной работы скорее возникает вопрос о месте миссионерских кампаний в предшествующей и последующей религиозной политике, а также вопрос об их интерпретации в общем контексте имперской российской политики: каков был характер миссионерской политики в первой половине XVIII века и в какой степени она может рассматриваться как стратегия цивилизирования? Идет ли речь о том, что нетолерантная религиозная политика по отношению к мусульманам и «язычникам» на юге и на востоке являлась лишь временным отклонением от той гибко и прагматично отрегулированной политики, которую проводило Московское государство? И был ли прежний государственный подход возобновлен спустя полвека политикой религиозной «терпимости» Екатерины II? В связи с этим не является ли эта политика в силу ограниченности и временных рамок ничтожной для анализа имперской политики всего XVIII века? И какую роль в этом сыграла Петровская эпоха? Можно ли рассматривать ее как переломный момент, или такая характеристика скорее относится к периоду масштабной деятельности по обращению в христианство при Анне Иоанновне и особенно при Елизавете Петровне? [852]
Чтобы классифицировать политику российских правительств по отношению к нехристианским религиям в XVIII веке и выработать собственную научную позицию в противовес преобладающим мнениям в литературе, необходимо обратиться к предыдущим столетиям. Только учитывая ретроспективу, можно ответить на вопрос, в какой степени и в каких масштабах Петр I инициировал новую имперскую политику. До Петра I интенсивные миссионерские усилия московского правительства предпринимались только при царе Иване IV в XVI веке и недолго при царе Федоре Алексеевиче в XVII веке [853]. Насколько меры, предпринятые Петром I, были схожи с мерами Ивана IV?
Первый этап инициированного государством миссионерства в XVI веке
После завоевания Казанского ханства в 1552 году Иван IV созвал Собор русских православных епископов и постановил учредить епархию Русской православной церкви в недавно присоединенной, находившейся под мусульманским влиянием Казани. Уже созыв царем высшего директивного органа духовенства был необычен. Еще более необычным стало то, что даже мандат на миссионерство, выданный недавно назначенному архиепископу Казанскому Гурию в 1555 году, был пожалован не иерархами Русской православной церкви, а самим Иваном IV [854]. Этим первым масштабным вмешательством государства в церковные дела были установлены правила миссионерской деятельности, хотя, как было упомянуто выше, русское понятие «миссия» еще отсутствовало в лексиконе: «А которые татарове похотят креститца своею волею, а не из неволи, и ему, архиепископу, тех татар велети крестити, а страхом и жесточью ко крещению никак не приводити <…>. И говорить с ними кротостию, и приводити их ко крестьянскому закону <…> с жесточью с ними не говорить» [855].
Не по принуждению, а «с любовию» следовало обращать в христианство. Для этого пути царь Иван IV повелел создать систему стимулирования, идею которой ему оставалось только перенять из светского контекста: уже во время завоевательного похода на Казань было принято решение, что те представители ханства, которые заявят о своем «добровольном» вступлении в царское подданство, будут освобождены на три года от уплаты ясака и одарены многочисленными подарками [856]. В случае «добровольного» перехода в православие царское правительство избрало в качестве приманки для всех тех «татар», которые совершили то или иное преступление, освободить их от наказания и разрешить им возвратиться в свои деревни [857].
В рамках этой политики стимулирования был введен метод, который с возрастающей интенсивностью должен был сопровождать все миссионерские усилия и который также сыграл ключевую роль в XVIII веке [858]. Однако
