– Утчигин поторопился... Большого багатура и опытного полководца уже нет... а заменить его некем! Кто теперь... правителем Хорезма?
– Твой юный внук, хан Бату, под руководством его мудрой матери. Она созвала нукеров и вместе с мальчиком поднялась на курган. Бату-хан сидел на гнедом боевом коне своего отца. Горячий мальчик закричал нукерам: "Слушайте, багатуры, победители четырех сторон мира! Ваши мечи уже заржавели! Точите их на черном камне! Я поведу вас туда, на запад, через великую реку Итиль. Мы пронесемся грозою через земли трусливых народов, и я раздвину царство моего деда Чингиз-хана до последних границ вселенной... И я клянусь также, что я разыщу и сварю живыми в котлах тех злодеев, которые погубили моего отца!"
Чингиз-хан, потемневший и страшный, с блуждающими глазами, приподнялся на локоть и, задыхаясь, выдавливал слова:
– Хорошо быть молодым... даже с колодкой на шее... 177 когда впереди сверкают победы... Но Бату еще мальчик. Он наделает ошибок... его тоже погубят! Повелеваем... чтобы рядом с Бату... всегда был советником... мой самый верный... барс с отгрызенной лапой... осторожный Субудай-багатур... Он его обережет и научит воевать... Бату продолжит мои победы... и над вселенной... протянется монгольская рука...
Чингиз-хан упал на бок. Левый глаз прищурился, правый глаз, сверкающий и зловещий, наблюдал за сидевшими.
Опустив взоры, все долго молчали. И вспомнились слова поэта 178:
Четыре человека в бессилии сидели
Около могучего полководца, привыкшего побеждать.
Это были: врач, шаман, дервиш и звездочет.
При них были и лекарства, и древние заклинания,
И талисманы, и гороскоп, —
Но ни капли исцеления ни один не мог дать.
В тишине заржал конь, стоявший у шатра. Вздрогнув, все взглянули на кагана, — его правый глаз, потеряв блеск, потускнел.
Чингиз-хан давно уже возил с собой гроб, выдолбленный из цельного дубового кряжа, выложенный внутри золотом. Ночью сыновья тайно поставили его посреди желтого шатра. В гроб положили Чингиз-хана, одетого в боевую кольчугу. Руки, сложенные на груди, сжимали рукоять отточенного меча. Черный шлем из вороненой стали оттенял побледневшее суровое лицо с опущенными веками. По обе стороны в гроб были положены: лук со стрелами, нож, огниво и золотая чаша для питья.
Военачальники, согласно приказу кагана, скрывали тайну его смерти и продолжали осаду главного тангутского города. Когда тангуты вышли из ворот города, с почетными дарами и предложением мира, монголы на них набросились, всех перебили, затем ворвались в город и обратили его в развалины.
Завернув гроб Чингиз-хана в войлок и положив на двухколесную повозку, запряженную двенадцатью быками, монголы направились в обратный путь. Чтобы никто преждевременно не рассказал о смерти повелителя народов, багатуры, пока не прибыли в Коренную орду, по дороге убивали всякое встречное творение — и людей, и животных, говоря умиравшим:
– Отправляйтесь в заоблачное царство! Усердно служите там нашему священному правителю!
Во время народного оплакивания прославленный багатур Чингиз-хана, победитель меркитов, китайцев, кипчаков, иранцев, грузин, аланов и урусов, полководец Джебэ-нойон объявил:
– Однажды "тот, кто устроил наше царство", охотился на горе Бурхан-Халдун. В пустынном месте на склоне горы он отдыхал под старым деревом. "Тому, кого уже нет", понравилось это дикое место и высочайший стройный кедр, задевавший за облака. И я услышал такие его слова: "Это место удобно для пастбища дикого оленя и прилично для моего последнего упокоения. Запомните это дерево".
Полководцы кагана, в силу приказа, разыскали на горе указанное место, где рос необычайно высокий кедр. Под ним был опущен в землю гроб с телом Чингиз-хана.
Постепенно вокруг могилы разросся такой густой и дикий лес, что нельзя было пройти сквозь него и найти место погребения, так что и старые хранители запретного места не укажут к нему дороги.
Вы, покрытые снегом горы!
Вы видели, как я сделался рабом неверных?
Как я шел со связанными руками,
Покрывая голову от ударов кнута!
Моими слезами не трогается никто.
Одни только горы содрогаются от них.
Из песни хивинского невольника
По широкой дороге, ведущей на восток от великой реки Джейхун, где в течение многих столетий проходили богатые караваны, сразу после монгольского погрома прекратилось движение. Опустели придорожные лавчонки и постоялые дворы, и стояли они унылые, без ворот и дверей, выломанных воинами для костров. Завяли неорошаемые больше сады, так как некому было прочищать арыки и проводить воду.
Странным и необычным казался молодой мрачный всадник в иноземном плаще, одиноко ехавший по пыльному пути, где всюду валялись растасканные шакалами человеческие кости. Вороной поджарый конь арабской крови равномерно постукивал копытами, а всадник изредка ободрял его свистом.
– Какая мертвая пустыня! Ни человека, ни верблюда, ни собаки! — вздыхал путник. — За весь день только два волка не торопясь пересекли дорогу, точно хозяева этой безмолвной равнины, похожей на бесконечное кладбище... Если так пойдет и дальше, то мой неутомимый конь вместе с хозяином скоро растянется навеки возле этих белых черепов со следами страшных монгольских мечей.
Темная шевелившаяся масса впереди показалась необычной. Конь фыркнул, насторожив уши. Всадник подъехал ближе. Несколько больших угрюмых орлов теснились над добычей, лежавшей посреди ослепительно залитой солнцем пыльной дороги.
Всадник свистнул. Тяжело взмахивая огромными крыльями, орлы взлетели и опустились невдалеке на ближайшие бугры. Между свежими дорожными колеями в странном положении, точно в судорожном порыве, лежала девочка в изорванной туркменской одежде. Орлы уже успели испортить ее лицо, еще сохранившее нежные черты.
– Опять монгольская работа! Они хватают детей, держат, не заботясь, потом натешась, бросают...
Взмахнула плеть, и конь поскакал. За поворотом дороги всадник нагнал группу монголов. Две повозки на высоких скрипучих колесах, перегруженные награбленным скарбом, медленно ехали впереди. На каждой повозке на вещах сидела монголка в мужском лисьем малахае и овчинной шубе и монотонно покрикивала на упряжных быков, равнодушно шагавших в облаке пыли.
Позади повозок ковыляли трое полуголых изможденных пленных со связанными за спиной руками и шатавшаяся от слабости женщина. За ними плелась, высунув язык, большая лохматая собака. Монгольский мальчик лет семи, с двумя косичками над ушами, подгонял пленных, точно пастух, торопивший медленно идущих коров.
– Урагш, урагш, муу! (Вперед, вперед, дурной!) — кричал мальчик и поочередно стегал каждого хворостиной. Одет он был в подоткнутый за пояс ватный халат, содранный со взрослого, на его ногах были просторные сапоги, и, чтобы они не сваливались, маленький монгол туго перевязал их под коленями ремешками. С сознанием важности порученной работы мальчик особенно подгонял женщину, которая тащилась только благодаря веревке, протянутой от повозки. Через прорехи желтого платья просвечивала ее костлявая спина с багровыми рубцами. Женщина причитала:
– Отпустите меня! Я вернусь! Там осталась моя дочь Хабиче... Я сама потащу ее!..
– Какую тебе еще дочь надо? — прервал старый монгол, вынырнувший на сивом коне из тучи пыли. — Сама едва плетется на веревке, а хвалится, что потащит другую клячу!..
Старик стегнул женщину плетью. Она рванулась вперед и упала. Веревка, которой она была привязана, натянулась и поволокла пленницу. Монголка с повозки закричала:
– Что ты, старый пес, жадничаешь? Была бы хромая овца, я бы взяла ее к себе на колени, — от овцы хоть мясо и шкура. А какая нам прибыль от этой скотины? Ее дочь уже подохла, вот и она свалилась. А нам, ой, как далеко еще плестись домой, к родным берегам Керулена!.. Брось ее!
– Не подохнет! Живучая! — хрипел от злости старик. — И эта падаль и эти три молодца — все у меня дойдут до нашей юрты. Другие наши соседи по двадцать рабов домой гонят, а мы не можем пригнать четверых? Эй вы, скоты, вперед! Урагш, урагш!
Монгол стегнул плетью волочившуюся женщину, веревка оборвалась, и рабыня осталась на дороге. Повозки двигались дальше. Старик придержал сивого коня, щелкнул языком и спросил подъехавшего молодого всадника:
– Выживет или не выживет? Купи ее у меня! Дешево продаю, всего за два золотых динара...
– Она и до ночи не доживет! Хочешь два медных дирхема?
– Давай! А то и вправду не доживет! Тогда и этого я не получу... — Монгол засунул за голенище две полученные от всадника медные монеты и рысцой направился догонять свой обоз.
Всадник свернул в сторону и, не оглядываясь, поскакал через высохшее поле...
