Уже много лет спустя, в беженстве, благодаря любезности С. Е. Крыжановского, мне пришлось познакомиться с записками Д. Н. Шипова, в которых видное место отведено эпизоду, с его личным участием, в переговорах о вступлении его и некоторых видных общественных деятелей того времени в составе правительства, а также и со статьями Милюкова" посвященными тому же эпизоду.
Поставивши себе задачею говорить в моих воспоминаниях только о том, что мне известно по личному моему участию в событиях пережитого мною времени, - я не могу входить в обсуждение того, что приписывается покойному Столыпину или его личному честолюбию его политическими противниками, но считаю только своим долгом решительно отвергнуть какую-либо мысль о том, что его личная роль играла в этом случае решающее значение, и что идея министерства из общественных деятелей была оставлена им только потому, что эти деятели не согласились идти под его руководящую роль в том правительстве, в состав которого он их звал.
Можно быть какого угодно мнения о политической личности Столыпина, об устойчивости его взглядов и даже о наличии у него точно установленной и глубоко продуманней программы, но ставить личное честолюбие во главу угла его деятельности и отвергать мысль о том, что им не руководило стремление к ограждению интересов государства и к предотвращению его крушения, - это совершенно несправедливо, ибо вся его деятельность служит самым неопровержимым аргументом против такой личной политики.
Столыпин был далеко не один, кому улыбалась вту пору идея министерства из "людей, облеченных общественным доверием". Он видел неудачный состав министерства, к которому сам принадлежал. Он разделял мнение многих о том, что привлечение людей иного состава в аппарат центрального правительства может отчасти удовлетворить общественное мнение и примирить его с правительством. Он считал, что среди выдающихся представителей нашей "общественной интеллигенции" нет недостатка в людях, готовых пойти на страдный путь служения родине в рядах правительства и способных отрешиться от своей партийной политической окраски и кружковской организации, и он честно и охотно готов был протянуть им руку и звал их на путь {203} совместной работы.
Но передать всю власть в руки одних оппозиционных элементов, в особенности в пору ясно выраженного стремления их захватить власть, а, затем идти к несомненному государственному перевороту и коренной ломке только что созданных основных законов, - не могло никогда входить в его голову, и не с такою целью вел он переговоры с общественными деятелями, если даже он и вел их на самом деле так, как говорит о нем и пишет в своих воспоминаниях Д. Н. Шипов.
Я повторяю, однако, что со мною никто не вел об этом никаких разговоров, и до самого роспуска Думы я находился не только в полном неведении каких-либо предположений по этому поводу, но был, напротив того, в каждом заседании Совета Министров постоянным свидетелем самых решительных заявлений со стороны Столыпина о том, что вся тактика думских заправил есть прямой поход на власть во имя захвата ее и коренной ломки, нашего государственного строя.
Нужно не знать бесспорного личного благородства Столыпина, чтобы допустить мысль о том, что он находил возможным передать власть партии народной свободы, лишь бы сам он оставался во главе правительства, как будто он не понимал простой истины, что сам он попадал в плен организованной партии, которую сам же обвинял в нескрываемом стремлении только к власти, и даже больше того - к уничтожению монархии.
Наши встречи с Столыпиным в конце мая становились все более и более частыми по мере того, что настроение в Думе поднималось все выше и выше. Не раз он показывал мне в эту пору наиболее существенные из донесений губернаторов и нисколько не скрывал, что необходимость роспуска Думы становится все более и более неотложной. На мое замечание, что при таком его взгляде, для меня непонятно, почему же все правительство не приходит к определенному решению, и какова же роль так называемого объединенного правительства, ответственного перед Монархом, когда в такую тревожную пору все мы стоим совершенно в стороне от решения, несмотря на то, что Государь не мне одному ясно говорит о том, что Он ждет решения Его министров.
Ответ Столыпина был такой: "Я не раз говорил Горемыкину буквально то же самое, что говорите Вы, но у него преоригинальный способ мышления; он просто не признает никакого единого правительства и говорит, что все правительство в одном Царе, и что Он скажет, то и будет нами исполнено, а пока от Него нет ясного указания, мы должны ждать и терпеть".
От себя {204} Столыпин оказал мне только: "теперь нам недолго ждать, так как я твердо решил доложить Государю на этих же днях, что так дольше нельзя продолжать, если мы не хотим, чтобы нас окончательно не захлестнула революционная волна, идущая на этот раз не из подполья, а совершенно скрыто из Думы, под лозунгом народной воли, и если Государь не разделить моего взгляда, то я буду просить Его сложить с меня непосильную при таком колеблющемся настроении ответственность".
На мой вопрос рассчитывает ли он провести роспуск без особых потрясений и волнений и как смотрит он на возможность поддержать порядок в провинции, он ответил совершенно спокойным тоном, что за Петербург и Москву он совершенно уверен, но думает, что и в губерниях не произойдет ничего особенного, тем более, что из самой Думы до него доходят голоса, что немало количество людей начинает там понимать, какую опасную игру затеяли народные представители, и в числе главарей даже кадетской партии есть такие, которые далеко не прочь от того, чтобы их распустили, так как они начинают понимать, что разбуженный ими зверь может и их самих смять в нужную минуту.
Он просил меня только не говорить никому о его взгляде на положение и, расставаясь, спросил, может ли он рассчитывать на мою помощь, если на его долю выпадет тяжкая доля нести и далее ответственность за дело. Из его слов я не мог вывести заключения о том, был ли уже с ним какой-либо разговор по этому поводу и ответил ему только, что попавши на страду не по моей воле, я не намерен дезертировать по моей инициативе, но буду очень счастлив, если ему или иному преемнику Горемыкина покажется, что для новых песен нужны новые люди, а не те, которые привыкли к иным условиям деятельности.
После такого моего ответа Столыпин спросил меня, может ли он говорить со мною вполне откровенно и надеяться на то, что вся наша беседа останется строго между нами, тем более, что она может и вовсе не иметь практического значения, и ему было бы совершению нежелательно, чтобы у кого-либо сложилось представление о том, что он ведет какую-либо личную политику или строить свои предположения на которые он никем не уполномочен.
Я ответил ему, что самое обращение ко мне, не вполне мне понятно. Если он мне доверяет, то в этом доверии он сам {205} найдет ответ на собственный вопрос, если же полного доверия нет, то простое мое обещание мало поможет делу. Он сказал мне, что я совершенно прав, и ему не следовало ставить мне такого вопроса, который может даже представиться мне обидным, и просить меня извинить его за его неуместность.
После такого вступления Столыпин сказал мне, что, не будучи посвящен во все петербургские течения, он встречается за последнее время с целым рядом заявлений, по-видимому, находящие себе сочувственный отклик и в Царском Селе о том, что вина в ненормальном отношении между правительством и Думою лежит главным образом на самом составе Правительства, совершенно чуждом общественным настроениям, не считающимся с ними и даже, отчасти, непосредственно враждебным им.
Ему указывают со всех сторон, что личность Горемыкина, как Председателя Совета Министров, встречает решительно везде самое недвусмысленное осуждение. Ему никто не верит, ибо все знают его величайший индеферентизм и даже цинизм, его угодливость всякому заявлению Государя и нескрываемое им самим отношение к Его власти, как непререкаемому для него закону, устраняющему самое право его, как первого Министра, в чем бы то же было, противоречит Его воле, а тем более ставить Его перед необходимостью считаться с определенным взглядом Совета и входить в недопустимый конфликт с ним. Ему указывают далее и на других министров, совершенно непонимающих необходимости считаться с совершившимися переменами в государственном строе, и все более и более выдвигают перед ним необходимость подумать о таком Министерстве, которое было бы составлено из людей, успевших снискать себе всеобщее уважение, несмотря на их бюрократическое прошлое, так и из людей близких к общественным кругам и пользующихся в оных прямыми симпатиями, - разумеется если только этот тип людей одновременно вполне сознательно и добросовестно принимает новый государственный уклад и готов честно служить ему.
