В общем, Штелин был уверен: именно старая шведская постройка стала обиталищем царя. Даже если он ее немного переделал под свои нужды.
Такой вот поворот.
Так какая же версия верна? Стопроцентно точный ответ на этот вопрос, увы, дать невозможно. Тем более, что один из современников – член польского посольства, побывавший в Петербурге в 1720 году, – еще сильнее запутывает карты: «На этом самом месте, как я узнал, некогда было 15 хижин, населенных шведскими рыбаками. После занятия этой местности русскими деревню сожгли, а его величество царь повелел поставить для себя тут маленький домик из двух комнаток, где и жил. Домик этот еще стоит, крытый черепицей, однако без окон, но для лучшего сохранения обнесен забором».
Если прав поляк – значит, ошибочны предложения Горбатенко и Сорокина. Хотя вполне возможно, что иностранец поразумевает вовсе не конкретную деревушку вокруг двора Лейя, а поселения на более обширном пространстве. На всей нынешней Петроградской стороне. А то ведь в этом конкретном месте пятнадцати дворов никогда и не было.
Ну а ежели так – то и это свидетельство превращается в нечто весьма неопределенное.
Одно скажу с высокой степенью достоверности: скорее всего, домик Петра I старше Петербурга. А рассказ про три майских дня 1703 года можно вычеркнуть из энциклопедий и учебников твердой рукой.
Земля будущей столицы
Правда ли, что Петербург стоит на костях?
Петербург построен на костях десятков, а то и сотен тысяч людей. Этот тезис так впитался в поры русской культуры, что стал уже ее общим местом. Николай Михайлович Карамзин не сомневался: «можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах». У Николая Семеновича Лескова в романе «На ножах» тоже можно встретить беглое: «заложен и выстроен на костях и сваях». Наш современник писатель Михаил Николаевич Кураев столь же красноречив, сколь и эмоционален: «Едва ли Петр Первый, затевая крепость на крохотном победном островке в разгар безбрежной и не очень-то счастливой войны, мог предположить, мог помыслить хотя бы в кошмаре похмельного сна о том, что… под стенами одной только Петропавловской крепости, которой во всю ее историю так и не случится отражать врага, ляжет, по одним подсчетам, семьдесят, а по другим – и все сто тысяч подкопщиков и прочих работных людишек, то есть русских мужиков… Город рос, высился не только на краю России, но и на краю необъятной могилы, куда скидывали, стаскивали и сваливали его строителей».
Категоричен и современный литературовед профессор Борис Валентинович Аверин: «Никуда не денешься от сотен тысяч жизней, вбитых в эту болотистую почву, – они все время встают как обелиски, как души, укоряющие нас».
Никуда не денешься, это правда. И что там писатели или профессора, если почти в каждой книге, рассказывающей о строительстве северной столицы, можно прочесть о бесчисленных русских людях, переселенных Петром I на невские берега и нашедших здесь скорую смерть?
Люди гибли, что скрывать. Но вот вопрос: в каком количестве? Откуда взялись сведения про сотни тысяч погибших? Достоверны ли эти данные?
Если попробовать распутать ниточку, выяснится удивительное: первоисточником сведений о городе, построенном на костях, служат воспоминания иностранцев, побывавших в петровской России. Вообще-то обычно историки относятся к мемуарам со скепсисом, употребляют даже выражение «врет, как очевидец» – а тут, поди ж ты, поверили на все сто. Может быть, потому, что иностранные мемуаристы были единодушны и настойчивы. Уже в самых ранних воспоминаниях иностранцев о Петербурге называются цифры вплоть до сотен тысяч погибших. Вот что сообщает анонимный немецкий автор, посетивший невские берега в 1710–1711 годах: «Поскольку люди не были привычны к такой работе, жили в скверных условиях и на худом содержании, то многие – говорят, даже свыше ста тысяч человек – при этом погибли и умерли». Осторожнее высказывался швед Ларс Юхан Эренмальм, находившийся в 1710–1713 годах в российском плену, но и по его утверждению на строительстве одной только крепости Санкт-Петербург в 1703–1704 годах «было погублено свыше 50–60 тысяч человек». Примерно ту же оценку давал датский посланник Юст Юль, посетивший Россию в 1710–1712 годах.
Петр I руководит строительством Санкт-Петербурга. Гравюра XVIII века
Всех перехлестнул брауншвейгский посланник Фридрих Христиан Вебер, обитавший в России в 1714–1720 годах: он утверждал, что на строительстве Петербурга и Кроншлота погибло свыше 300 тысяч человек.
Отсюда и пошли гулять страшные данные. Журналист Владимир Осипович Михневич в своей знаменитой книге «Петербург весь на ладони» (1874) присоединился к мнению анонимного немца: «сооружение одной Петропавловской крепости стоило жизни 100 000 переселенцев». Его современник историк Василий Осипович Ключевский конкретных цифр не назвал, но был также категоричен: «Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим „парадизом“; но она стала великим кладбищем для народа».
С тех пор и поехало. Даже вполне академические историки отдали дань образу столицы, построенной на костях. В советские годы Владимир Васильевич Мавродин не усомнился: «Земля будущей столицы покоила в себе не один десяток тысяч ее строителей». Евгений Викторович Анисимов в 2003 году писал еще решительнее: «Не будет сильным преувеличением считать, что в начальный период строительства Петербурга погибло не менее 100 тысяч человек».
Но может быть, все так и обстояло на самом деле? Может, иностранцы просто зафиксировали реальное положение дел? Смертность ведь среди тех, кто строил Петербург, не могла не быть высокой. Тяжелый механический труд, неблагоприятный климат, плохие санитарные условия, отсутствие нормальной медицины… Не случайно Александр Данилович Меншиков в 1716 году писал кабинет-секретарю Петра Алексею Васильевичу Макарову, что из работающих в Петергофе и Стрельне «больных зело много и умирают непрестанно, из которых нынешним летом больше тысячи померло».
И все-таки: какими были реальные показатели смертности?
Для начала разделаемся с утверждением Фридриха Христиана Вебера. Этот дипломат, судя по всему, был вообще склонен к драматическим перехлестам. Оттого и писал, цитирую: «Люди, знающие основательно это дело, уверяют, что при возведении крепости в Таганроге у Черного моря погибло более 300 000 крестьян, и еще более на Петербургских и Кроншлотских работах, частию от голода, а частию вследствие болезней, развившихся от болотистой почвы».
Легко понять, что все это – нелепица. 300 тысяч в одном Таганроге? Одного этого утверждения достаточно, чтобы вывести источник в разряд недостоверных. Конечно, крепость у Черного моря обошлась петровской России недешево, но трехсот тысяч погибших там не набралось бы за все петровские годы. Современные историки Таганрога, даже самые критичные по отношению к Петру, называют цифры на порядок более скромные: 30 тысяч.
Вернемся теперь в нашу северную столицу. Несмотря на то, что точных данных о числе умерших строителей Петербурга не имеется, все ж таки петровская бюрократия может сослужить нам добрую службу. Хотя бы для того, чтобы оценить общую численность отряда строителей северной столицы. Входили в него солдаты петровской армии, вольные работники, каторжники – но основной контингент составляли все-таки работные люди, присланные сюда из разных губерний. Эта присылка осуществлялась по заранее утвержденным планам, показатели которых известны документально. Так и выявляется, что в 1704 году на возведение Петербурга и Шлиссельбурга направлено было 40 тысяч рабочих, годом позже – такое количество, но уже «поровну» в Петербург и Нарву, в 1706-м – 46 тысяч опять же поровну в два указанных города. Потом цифры присылаемых рабочих менялись, в некоторые годы увеличиваясь до 40 тысяч человек в один только Петербург. Важно понимать, однако, что реально прибывали на берега Невы далеко не все. Кто-то бежал по пути или уже с места строительства, кто-то заболел или даже умер в долгой дороге, а в каких-то губерниях случился банальный недобор: государственная машина и тогда не работала, как часы. Оттого и писал петербургский обер-комендант Роман Брюс Александру Даниловичу Меншикову в конце апреля 1709 года: «По наряду в нынешнее лето работным людям велено ко мне быть к городовому строению апреля к 1 числу 8000 человек, из которых по нижеписанное число токмо пришло к нам 1569 человек».
Все эти работные люди, конечно, могли болеть (в августе 1703-го Г.И. Головкин сообщал царю, что у строителей нового города «болезнь одна: понос и цынга») – но умерли далеко не все. То же относится и к солдатам, вольным работникам, каторжникам.
Сколько же умерло?
Евгений Викторович Анисимов утверждает, что смерть «приблизительно каждого пятого» не кажется невероятной. Но эти 20% – подсчет на глазок. К сожалению, достоверные сведения об умерших сохранились только фрагментами; некоторые из них удалось выявить современному петербургскому историку Екатерине Александровне Андреевой. Она установила, например, что в соседнем Шлиссельбурге в 1704 году в разных партиях работных людей умерли от 3 до 13,25%, в среднем около 6%. Кое-что удалось отыскать по северной столице: из ведомости о числе «плотников у разных дел» выяснилось, что в 1706 году из 529 плотников Адмиралтейского двора умер лишь один. И еще факт: Роман Брюс докладывал Меншикову о смерти 15 солдат в ноябре 1710 года и двух работных людей в декабре того же года. Вывод Екатерины Александровны вполне понятен: «если бы работники и солдаты гибли сотнями или тысячами, то Р.В. Брюс вряд ли стал бы сообщать второму человеку в государстве светлейшему Римского и Российского государств князю генералу-фельдмаршалу и кавалеру А.Д. Меншикову о скончавшихся 26-ти солдатах и 2-ух работниках».
