Государство должно было содержать почти миллионную армию чиновников. Сменявшиеся один за другим кабинеты пытались переложить бремя кризиса на массы и урезать оклады государственным служащим. Это был все тот же старый, избитый припев: сбалансировать бюджет, завинтить потуже налоговый пресс. Десятки тысяч служащих государственного аппарата, бессильных отстоять свои права, начали вступать в различные организации и присоединяться к проявлениям протеста.
Чем дальше, тем все громче раздавались проклятия восьмимиллионной массы крестьян, усердных, неутомимых тружеников. Цены на пшеницу и вино—вот к чему все сводилось! Это были два талисмана французского крестьянина. Когда он получал за них хорошую цену, как то было до 1931 года, он был доволен. Но как только на мировом, а следовательно и на внутреннем, рынке цены на пшеницу и вино падали, французский крестьянин выходил из себя. Он винил в своих бедах дураков, жуликов и путаников, сидевших в Париже. С 1929 года цены на пшеницу упали на одну треть и резко снизились цены на вино. Дальнейшие перспективы были еще более мрачными.
Кризис сильно ударил и по средним слоям населения. Раздираемые стремлением выбиться в богатые люди и страхом быть отброшенными в ряды пролетариата, представители так называемых средних классов цеплялись за эфемерную надежду: может быть, в конце концов, их небольшие фабрички, скромные магазины, маленькие фермы дадут им не только средства на жизнь, но и обеспеченную старость. Помимо 400 тысяч рантье (лиц, пользующихся постоянным годовым доходом), около 6 миллионов людей были держателями французских государственных займов и облигаций. С возрастающей тревогой следили они за колебаниями курса своих бумаг, а бумаги все падали и падали... в среднем на двенадцать процентов в год. Прошли те дни, когда министр финансов в кабинете Клемансо мог бойко утверждать: «Боши за все заплатят!» Этот самый министр, по имени Клотц, впоследствии был привлечен к суду за выдачу непокрытых чеков. Но жульничеством были не только его векселя, — обманом были и его крикливые обещания, что Германия заплатит по всем счетам. Обманом были и обещания всех кабинетов одного за другим, что катастрофическое падение мировых цен не отразится на Франции, что Франция должна остаться неким островом процветания, оазисом веселой, легкой жизни. Средним слоям населения достаточно было следить за шкалой биржевого бюллетеня. Их имущество, собственность, рента, фермы, лавки, фабрики были в опасности.
Из 11 миллионов французских рабочих в 1933 году около 6 миллионов были заняты в промышленности. Во Франции существовали два крупных рабочих центра: Париж и его окрестности, с их металлургическими, военными и автомобильными заводами, и Северная Франция, с каменноугольной и текстильной промышленностью. Правда, во Франции везде можно найти довольно значительное рабочее население. Все же передовым, ведущим отрядом французских рабочих является парижский пролетариат.
Сигнал к бою всегда давали предместья Парижа, опоясывающее столицу «красное кольцо». Вот почему именно в Париже нарастание кризиса заставило учащенно забиться пульс рабочего движения. Когда Даладье вошел в правительство, пролетариат уже проявлял беспокойство. Количество стачек все возрастало. Происходил медленный отлив из социалистической партии и прилив в коммунистическую партию. Около полутора миллионов рабочих всех специальностей были организованы в профсоюзы.
Социалисты, чей союз с радикал-социалистами в предвыборную кампанию принес на выборах 1932 года значительную победу левым партиям, испытывали теперь все более сильное давление со стороны своих избирателей. Между тем, часть руководства социалистической партии — правое крыло его — готовилась к слиянию с радикал-социалистами. Эта группа носила название «неосоциалистов». Впоследствии их «неосоциализм» незаметно перешел в фашизм. Лидером их был элегантный мэр города Бордо, Адриен Марке, дантист-политикан, известный, главным образом, тем, что он хорошо одевался.
Перед Даладье, Боннэ и Шотаном — радикал-социалистским триумвиратом, оказавшимся у власти, — стояло множество трудно разрешимых проблем: бюджетный дефицит, усиливающаяся экономическая депрессия с ее неизбежными последствиями, дальнейшее развитие политики разоружений и, наконец, самая сложная проблема: взаимоотношения с национал-социалистской Германией.
Относительно намерений Гитлера у правительства не могло быть никаких сомнений. Гитлер точно воспроизвел все свои планы в книге «Mein Kampf». Изолировать Францию, чтобы затем ее уничтожить, — таковы были эти планы, не составлявшие уже тайны.
Знать намерения своего потенциального противника — идеал каждого генерального штаба. Именно в таком идеальном положении и находилось французское правительство. Располагая совершенно недвусмысленно сформулированной программой действий Германии в отношении Франции, оно имело полную возможность заблаговременно принять необходимые меры. Но французское правительство не принимало всерьез книгу «Mein Kampf» — это стало для меня очевидным после разговора с одним из членов кабинета Даладье. Я коснулся политики и программы, изложенных в ней. «Неужели вы действительно думаете, что можно делать политику по книге?» — шутливо спросил меня министр, очевидно находя эту мысль забавной. Когда же я ответил, что действительно так думаю, он рассмеялся. «Вы — литератор; вы верите в то, что написано. А я практический политик, и, смею вас уверить, нет ни малейшего шанса, что Гитлер будет в чем-либо следовать своей книге. Действительность его научит».
Вместо того чтобы образовать коалицию мира, с целью остановить Гитлера, Даладье стал строить свои отношения с Германией в духе той политики, которая впоследствии получила название «политики умиротворения». Окончательную свою форму она получила в бесчисленных политических боях.
В первой речи, которую Гитлер в качестве канцлера произнес по радио 2 февраля 1933 года, он искусно затронул чувствительную струнку в сердцах демократических стран.
«Мы были бы счастливы, если бы весь остальной мир путем сокращений вооружений избавил нас от необходимости постоянно увеличивать наши вооружения».
Для Даладье риторическая фраза Гитлера прозвучала как приглашение. Она оказалась для него как нельзя более кстати, чтобы преодолеть внутренние затруднения, грозившие в любой момент опрокинуть его неустойчивый кабинет. Если бы ему удалось достичь какого-либо соглашения с Германией, это неимоверно укрепило бы его положение, особенно среди правых партий.
Во Франции правые партии по традиции считали патриотизм своей монополией. Теперь, впервые после 1918 года, правая печать стала воздерживаться от нападок на Германию. Правые никак не могли решить, как им быть дальше. Их привлекала одна сторона программы националсоциалистов — беспощадная борьба с коммунизмом. Правда, вначале их пугала другая сторона этой программы: тенденция к пангерманской экспансии, империалистские замыслы, провозглашение борьбы против «диктата» Версальского мира. Однако колебания их длились недолго, и это означало если не победу, то, по крайней мере, первый успех германской пропаганды во Франции.
Известный немецкий военный теоретик Клаузевиц писал о походе Наполеона в Россию: «Великая европейская цивилизованная страна может быть побеждена только при отсутствии единства внутри нее».
Сомнения и разногласия, противопоставление и разграничение частного и национального — вот что раскалывает единство.
Позиция французских правых особенно четко выявилась в связи с пожаром в рейхстаге в феврале 1933 года. Ряд французских реакционных газет с явным удовлетворением перепечатал официальные германские сообщения об обстоятельствах поджога рейхстага. Именно этот момент Даладье выбрал, чтобы послать в Берлин своего первого эмиссара. То был граф Фернан де Бринон. Он принадлежал к самому высшему кругу французского общества, был ловким журналистом, а также неофициальным доверенным лицом крупного банка. Ему случалось уже выполнять секретные миссии по поручению бывшего премьера, Пьера Лаваля. Графа рекомендовал Даладье его министр финансов, Жорж Боннэ, который был тесно связан с тем самым банком, в чьих интересах осторожно, окольными путями действовал де Бринон.
Даладье только что виделся с Макдональдом, остановившимся в Париже по пути в Рим. В погоне за призраком разоружения британский премьер-министр надеялся соблазнить Италию новой формулой — пактом четырех крупнейших держав: Великобритании, Германии, Франции и Италии. После этой-то беседы с Макдональдом Даладье отправил графа де Бринона в Берлин.
Когда слухи о проектируемом «пакте четырех» стали просачиваться наружу, с решительным протестом выступил бывший премьер Эдуард Эррио. Он был только что переизбран председателем радикал-социалистской партии, и в случае его противодействия у Даладье почти не было шансов осуществить свой проект. Поэтому Даладье поспешил услать своего бывшего школьного учителя в Америку, поручив ему выведать намерения президента Рузвельта и смягчить недовольство, вызванное в Соединенных Штатах отказом Франции сделать хотя бы символические взносы в счет уплаты военных долгов. Даладье рассчитывал таким образом сразу убить двух зайцев: он избавился от Эррио на период, когда будет закладываться фундамент «пакта четырех», и, кроме того, наградил его миссией, которая в лучшем случае могла дать самые незначительные результаты. Вопреки советам своих ближайших друзей Эррио попался в эту ловушку. Разумеется, он вернулся из США ни с чем и после этого долгое время служил излюбленной мишенью для французских карикатуристов и фельетонистов.
