Абетц дал мне еще одно доказательство своего дружеского расположения, пригласив меня к себе домой. Он занимал один этаж маленького домика на новом участке в предместьи Берлина, окруженном садами. Госпожа Абетц, француженка из Лилля, была хрупкой, скорее бледной женщиной, и в ее лице, глазах, голосе было чтото смиренное и в то же время мужественное, страстное и нежное. Вместе они производили впечатление очень дружной пары. Они в этой их маленькой квартирке напоминали мне чету юных художников или ученых, которые живут на Монпарнасе или в окрестностях парка Монсури, воодушевляемые своей верой. Они показали мне своего мальчика. Среди разговора Абетца позвали к телефону. Он вернулся и сказал:
— Меня требуют туда («туда» это было какое-то бюро иностранных связей, в котором он работал, и которое, по моим предположениям, подчинялось Риббентропу), но это займет всего лишь несколько минут. Вы можете подождать меня. А моя жена составит вам компанию,
СПУСТЯ ШЕСТЬ ЛЕТ
Госпожа Абетц осталась наедине со мною и с ребенком. Она говорила о своем супруге с нежным восхищением:
— Он весь отдался этому делу, делу соединения наших двух стран. Я очень стараюсь помогать ему. Он такой великодушный и увлекающийся по натуре. Он бросил свою скромную службу, чтобы целиком отдаться этому делу. Потому что у него все его время должно быть свободным — ему приходится видеться с людьми, путешествовать. И вот мы остались совершенно безо всяких средств. Он категорически отказывается брать деньги за эту работу, чтобы у кого-нибудь не возникло подозрения, что он делает это из-за каких-то своекорыстных интересов. И мне пришлось занять денег у моих родных во Франции. Так вот мы и живем, очень скромно, как видите.
И это говорила мне молодая француженка, на моем родном языке. Нужно было обладать чудовищной подозрительностью, чтобы не растрогаться и не поверить тому, что она говорила.
По правде сказать, я бы ничуть не удивился, если бы кто-нибудь сказал мне, что ровно через четыре года я снова встречусь с Абетцом в Париже на официальном рауте, которым ознаменуется франко-германское соглашение, — с Абетцом в элегантном фраке дипломата, Абетцом, явно процветающим на своем посту в штабе министра иностранных дел фон Риббентропа. Ведь в конце концов мой Абетц 1934 года и не думал налагать на себя обет смирения и бедности. Но я бы удивился, если бы ктонибудь сказал мне, что спустя несколько месяцев после того, как мы с ним встретимся в Париже, я узнаю, что его выгнали из Франции, ибо он возглавлял у нас в стране организацию, именуемую «пятой колонной». И если бы кто-нибудь показал мне в волшебном зеркале Абетца
1940 года, назначенного послом в Париже,—в покоренном и раздавленном Париже, — Абетца в его посольском мундире Третьей империи, в дальнейшем облеченного званием Верховного правителя оккупированной Франции, я бы принял это виденье за дьявольскую шутку.
С начала 1935 года я встречался с ним разве что два или три раза, и встречался в таких обстоятельствах, что нам было трудно поговорить запросто. Он мог попросить меня принять его у себя, но он не пытался делать это. Он был хитер и понимал, что я буду задавать ему неприятные вопросы, — например, о том курсе, который взяла германская политика, о посягательствах Германии на мир Европы и на независимость ее соседей, о тех злодеяниях, которые она с таким постоянством, исключавшим всякую надежду на улучшение, совершала против своих передовых умов, против евреев, против религиозных и моральных свобод всякого рода.
Он знал также, что я не упускал случая публично осуждать поведение Германии и громко заявлял о той опасности, которой национал-социалистская зараза подвергла мир.
И если бы в 1936 или 1937 году у Абетца возникло желание заявить мне с укоризненным видом: «Как жаль, что вы больше не работаете с вашим прежним пылом во имя франко-германского сближения, — вы, повидимому, немного охладели», — он мог бы заранее представить себе довольно ясно, что я ему отвечу: «Что вы, смеетесь надо мной, Абетц, друг мой? Вы думаете, я круглый дурак? Я счастлив был бы увидеть, как эту национал-социалистскую заразу сметут с лица земли. Вы всегда найдете во мне готовность поддержать все, что только может уменьшить или отвратить опасность войны. Но не ждите от меня, чтобы я верил людям вашего режима».
Андре Симон, „Я обвиняю".
Книга вышла на английском языке в 1940 году в Нью-Йорке в издательстве „Dial Press" под заглавием „J'accuse! The men, who betrayed France". По предположениям иностранной прессы, автор ее — видный французский журналист, который не счел возможным выступить под своим именем. В настоящем издании книга печатается с некоторыми сокращениями.
Гордон Уотерфилд, „Что произошло во Франции". Книга вышла в 1940 году в Англии под названием „What happened to France". Автор ее состоял корреспондентом агенства „Рейтер" при французской армии. Настоящий перевод сделан по извлечению из книги, напечатанному в некоторых номерах англо-египетской газеты „Egyptian Gazette" в октябре 1940 года. В настоящем издании печатается в сокращенном виде.
АндреМоруа, „Трагедия Франции". Книга видного французского писателя А. Моруа вышла на английском языке в 1940 году в Нью-Йорке в издательстве Harper and Brothers, под заглавием „Tragedy in France, An eye-witness account". Так как книга еще не получена в СССР, настоящий перевод сделан по немецкому переводу, напечатанному в нескольких номерах газеты „Neue Zuricher
Zeitung" за октябрь 1940 года.
Андре Жеро (Пертинакс), „Гамелен". Статья видного французского журналиста Пертинакса напечатана в американском журнале „Foreign affairs", в номере за январь — март 1941 года.
Жюль Ромэн, „ Тайна Гамелена", „Кто спас фашизм?", „Тайна наци". Здесь даны три из семи статей видного французского писателя Ж. Романа, которые печатались в американском журнале „Saturday Evening Post" в номерах за сентябрь — ноябрь 1940 года под общим названием „Seven mysteries of Europe" (Семь тайн Европы).
Высшее военное учебное заведение, соответствующее Академии генерального штаба.
Отточенные обороты речи.
Ложные сведения.
Французская тайная полиция.
Кабинет главнокомандующего.
Концертные ансамбли.
Камаргский бык.
Английская военная авиация.
К оружию, граждане!
Права иль неправа — моя страна.
За то же время число германских танков возросло с 6 000 по крайней мере до 11 000, а может быть, даже до 16 000.
Таким образом оборонительная доктрина Гамелена не только допускала контрнаступление против неприятеля, дезорганизованного своими атаками на укрепленные линии, но шла дальше и позволяла искать решение в маневренной войне. Генерал Жиро держался таких же взглядов.
Вейган потом утверждал, что английский штаб не соглашался с его приказами о наступлении. Англичане упорно отрицали это. По сведениям из достоверных источников, Вейган с самого начала считал, что армии, отрезанные на севере, там и должны оставаться, чтобы отвлекать как можно больше германских сил.
Карл Великий.
