Нас в данном случае должна заинтересовать реакция общества. Даже неподтвержденные слухи о том, что молодую дворянку могли высечь, пусть и за дело, были уже крайне неприятны современникам. Личная мягкость Екатерины с двором сыграла роль нравственного примера. Перенимая манеру государыни, ее взгляд на окружающих, русское дворянское общество сделало значительный шаг вперед. Оно усвоило урок уважения к самому себе. Заставить людей позабыть о нем оказалось не так-то просто.
Особую пикантность случившемуся придавал тот факт, что Дивова, в девичестве Бутурлина, и ее брат были детьми Марии Романовны Воронцовой. После ранней смерти матери их воспитал дядя Александр Романович Воронцов, один из крупнейших вельмож и виднейший оппозиционер, чье критичное отношение к императрице было известно. Екатерина понимала, что вольных настроений и неприязни к ней молодые люди набрались в его доме. Однако опала племянников не отразилась на Воронцове. Он мог и дальше бравировать независимой от государыни позицией. Екатерина намеренно позволяла это.
Тот же Державин, славивший драчливую «царь-девицу», не смущался во время докладов Екатерине говорить заведомо неприятные вещи и даже настаивать на своем мнении, игнорируя ее реакцию.
Он считал себя обязанным поступать так, иначе страдала его совесть. Дочь архитектора Николая Александровича Львова и племянница Державина — Елизавета Николаевна — передавала случай, когда сенаторы, знакомые со вспыльчивым характером Гаврилы Романовича, уговорили его как-то не ехать в Сенат, когда там разбиралось одно щекотливое дело. Державин не знал, как на это согласиться, «желчь его расходилась», он почувствовал себя нехорошо, лег на диван и попросил одну из родственниц почитать ему что-нибудь для успокоения. Та взяла с полки книгу его сочинений, открыла первую попавшуюся страницу и начала оду «Вельможа». «Но как выговорила стихи:
Змеей пред троном не сгибаться,
Стоять — и правду говорить…
Державин вдруг вскочил с дивана, схватил себя за поседелые волосы, закричав:
— Что написал я и что делаю сегодня! Подлец!
Не выдержал больше, оделся»[28] и отправился в Сенат.
Не желая ронять чести, Державин-сенатор, как и Державин-поэт, был в своем праве. А Екатерина уважала это право и личным поведением не подавляла, а развивала в окружающих чувство собственного достоинства.
За 34 года царствования подданные благородного происхождения настолько привыкли считать себя людьми, европейцами и дворянами, что резкий поворот Павла I в сторону самодержавной манеры поведения шокировал и покоробил русское общество.
«Два разительных примера»
Считается, что Павел I многое в характере и манерах унаследовал от своего отца Петра III. Двое убитых мужчин, две жертвы неумения ладить с приближенными, точно держат под конвоем царствование Екатерины. За обоих исследователи предъявляют к императрице высокий счет. Винят в уничтожении первого и в похищении власти у второго. Винят и в длительной изоляции наследника, мелочном надзоре, постоянной угрозе жизни, которые и воспитали из Павла нервного, деспотичного, неуравновешенного человека. А это в конечном счете предопределило печальный исход.
Принято думать, что перечисленные качества перешли к сыну императрицы от отца — человека крайностей — и лишь развились в неблагоприятной обстановке. Рассмотрим этот вопрос подробнее. Так же как и Екатерине, Петру III не у кого было поучиться обращению с людьми. Иностранные дипломаты не раз подчеркивали в донесениях, что у молодого двора нет ни одного надежного советчика, который подсказал бы великим князю и княгине правильный, осторожный образ действий. На свой страх и риск они выбрали совершенно разные пути, которые и привели их к разным результатам.
Поведение Петра III давало жене богатую пищу для размышлений. Недаром в начале своих мемуаров Екатерина поместила важный силлогизм: «…Счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и поведения… Вот два разительных примера: Екатерина II, Петр III»[29]. По ее мнению, именно образ жизни привел ее супруга к потере короны.
Мы не будем касаться политических причин, вызвавших переворот 1762 года, поскольку это выходит за рамки нашего повествования. Обратим лишь внимание на вопрос взаимоотношений преемника Елизаветы Петровны с двором — немаловажный для удержания власти. Романтизация фигуры несчастного императора, проявившаяся в последние десятилетия, во многом строится на утверждении, что негативный образ Петра — плод недоброжелательной мемуаристики и в первую очередь записок Екатерины II и Е. Р. Дашковой. Поэтому мы прибегнем к другим источникам, в частности, к мнениям иностранных дипломатов.
В 1746 году бывший прусский посланник Аксель фон Мардефельд составил для своего преемника в Петербурге графа Карла фон Финкенштейна «Записку о важнейших персонах при русском дворе». Казалось бы, великий князь, по-детски влюбленный во Фридриха II, должен был вызывать симпатию берлинского дипломата. Однако тон документа в отношении Петра Федоровича заметно пренебрежителен: «Великому князю девятнадцать лет, и он еще дитя, чей характер покамест не определился. Порой он говорит вещи дельные и даже острые. А спустя мгновение примешь его легко за десятилетнего ребенка, который шалит и ослушаться норовит… Он уступает всем своим дурным склонностям. Он упрям, неподатлив, не чужд жестокости, любитель выпивки и любовных похождений, а с некоторых пор стал вести себя как грубый мужлан. Не скрывает он отвращение, кое питает к российской нации, каковая, в свой черед, его ненавидит, и над религией греческой насмехается… Всем видом своим показывает он, что любит ремесло военное и за образец почитает короля (Фридриха II. — О.Е.)… Однако ж покамест сей воинский пыл ни в чем другом не проявляется, кроме как в забавах детских, так что отверг он роту кадетов и составил себе взамен роту из лакеев… В покоях своих часто играет он в куклы. Супругу не любит, так что иные предвидят, по признакам некоторым: детей от него у нее не будет. Однако ж он ее ревнует»[30]. Как видим, описание Мардефельда в принципе не разнится с расхожей характеристикой Петра III, основанной на мемуарах Екатерины II и княгини Дашковой.
Преемник дипломата в Петербурге Карл фон Финкенштейн, составивший в 1748 году «Общий отчет о русском дворе», высказывался еще резче: «На великого князя большой надежды нет. Лицо его мало к нему располагает… Не блещет он ни умом, ни характером; ребячится без меры, говорит без умолку, и разговор его детский, великого государя недостойный, а зачастую и весьма неосторожный; привержен он решительно делу военному, но знает из оного одни лишь мелочи; охотно разглагольствует против обычаев российских, а порой и на счет обрядов Церкви Греческой отпускает шутки; беспрестанно поминает свое герцогство Голштинское, к коему явное питает предпочтение; есть в нем живость, но не дерзну назвать ее живостью ума; резок, нетерпелив, к дурачествам склонен, но ни учтивости, ни обходительности, важной персоне столь потребных, не имеет… Те, кто к нему приставлен, надеются, что с возрастом проникнется он идеями более основательными, однако кажется мне, что слишком долго надеждами себя обольщают. Слушает он первого же, кто с доносом к нему является, и доносу верит… Слывет он лживым и скрытным, однако ж, если судить по вольности его речей, пороками сими обязан он более сердцу, нежели уму. Если когда-либо взойдет на престол, похоже, что правителем будет жестоким и безжалостным; недаром толкует он порой о переменах, кои произведет, и о головах, кои отрубит»[31].
Вновь обратим внимание на совпадение слов прусского дипломата о жестокости Петра с эпизодом из «Записок» Дашковой, где молодой император буквально в паре комнат от тела покойной тетки разглагольствует о пользе смертной казни и о желании вернуть ее в Россию[32]. Столь серьезное намерение мало сообразуется с общей шутовской манерой поведения государя и на ее фоне кажется особенно пугающим.
Ребячливость — черта, которую у Петра III отмечали практически все наблюдатели. Причем подчас «ребячества» государя переходили границы, становились опасны или оскорбительны для окружающих, выставляли его самого в смешном и карикатурном виде. Как, например, шуточные похороны негра-профоса по имени Нарцисс, описанные Дашковой.
В 1746 году, когда великому князю исполнилось 18 лет, канцлер А. П. Бестужев-Рюмин составил инструкцию для обер-гофмаршала малого двора. Согласно этому документу следовало всячески препятствовать наследнику проявлять во время богослужения «небрежение, холодность и индифферентность (чем в церкви находящиеся явно озлоблены бывают)». Кроме того, Петру запрещалось заниматься «игранием на инструментах, егерями и солдатами и иными игрушками и всякие штуки с пажами, лакеями или иными негодными и к наставлению неспособными людьми». Наследнику возбранялась «всякая пагубная фамильярность с комнатными и иными подлыми служителями», а им — «податливость в непристойных требованиях», под которыми подразумевалось «притаскивание в комнаты разных бездельных вещей». Петр должен был поступать, «не являя ничего смешного, притворного, подлого в словах и минах… чужим учтивства и приветливость оказывать, более слушать, нежели говорить… поверенность свою предосторожно, а не ко всякому поставлять». Но самый примечательный пункт касался поведения великовозрастного наследника за столом. Обер-гофмаршал должен был следить, чтобы Петр не позволял себе «негодных и за столом великих господ непристойных шуток и резвости», воздерживался «от шалостей над служащими при столе, а именно от залития платей и лиц и подобных тому неистовых издеваний»[33].
