Достаточно ознакомиться с эпистолярными источниками последних лет XVIII века, чтобы убедиться в этом. «Трудно описать Вам, в каком вечном страхе мы живем, — жаловался другу граф В. П. Кочубей. — Боишься своей собственной тени. Все дрожат, так как доносы следуют за доносами, и им верят, не справляясь, насколько они соответствуют действительности. Все тюрьмы переполнены заключенными. Какой-то ужасный кошмар душит всех. Об удовольствиях никто и не помышляет… Тот, кто получает какую-нибудь должность, не рассчитывает оставаться на ней больше трех или четырех дней… Теперь появилось распоряжение, чтобы всякая корреспонденция шла только через почту. Отправлять письма через курьеров, слуг или оказией воспрещается. Император думает, что каждый почтмейстер может вскрыть и прочесть любое письмо. Хотят раскрыть заговор, но ничего подобного не существует. Ради бога, обращайте внимание на все, что Вы пишете. Я не сохраняю писем, я их жгу… Нужно бояться, что доверенные лица, на головы которых обрушиваются самые жестокие кары, готовятся к какому-нибудь отчаянному шагу… Для меня, как и для всех других, заготовлена на всякий случай карета, чтобы при первом же сигнале можно было бежать»[38].
«Доверенные лица» из письма Кочубея — это как раз и есть придворные, ближний круг, терроризируемые непредсказуемым поведением императора. «Благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами, существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот»[39], — признавался в письме к своему старому воспитателю Фредерику Лагарпу цесаревич Александр Павлович.
В пристрастном внимании Павла к мелочам уже проявлялось нечто нездоровое. Преувеличенное значение, которое он придавал деталям военной формы и точнейшему выполнению всех сторон строевой службы, порождало частые наказания офицеров, жестокость которых никак не соразмерялась с провинностью. За три первые дня царствования в отставку были отправлены 16 генерал-лейтенантов, 57 генерал-майоров и 3 полных генерала. А за четыре года — 333 генерала и 2261 офицер[40]. Следует учитывать, что чины эти были не списочными, недавно отгремели вторая Русско-турецкая война, война со Швецией и походы в Польшу. Павел знал, что офицерский корпус его не любит, и стремился обезглавить войско, боясь заговора в армейской среде. Опасения эти были небеспочвенными. Подчиненные делали А. В. Суворову предложение поднять армию и идти на Петербург, чтобы свергнуть императора. Но Александр Васильевич отказался, пугая заговорщиков «кровью сограждан»[41].
Двор тоже был охвачен не самыми лояльными по отношению к новому государю настроениями. «Всеобщая тревога постоянно нарастала, — пишет Виже-Лебрён о событиях 1796 года, — поскольку было не только сожаление о Екатерине, но и безумная боязнь воцарения Павла… Все говорили, что воспоследует возмущение против него»[42]. Однако двор сам действовать не отваживался, ожидали решительных шагов армии, но их не было. И все же Павел видел реальную угрозу именно в войсках, пропитанных, как ему казалось, «потемкинским духом». Чистка офицерского корпуса, осуществленная новым императором, имела целью ослабить возможное сопротивление.
В «Записках» А. М. Тургенева нарисована неприглядная картина: «В несколько часов был потрясен весь государственный порядок, все правовые устои, все пружины государственной машины были сдвинуты со своих мест… Лакей генерала Апраксина — Клейнмихель был уполномочен обучать военному искусству фельдмаршалов. Шесть или семь фельдмаршалов, находившихся тогда в Петербурге, сидели за столом под председательством бывшего лакея, который объяснял так называемую тактику поседевшим в военных походах полководцам. Вся его премудрость состояла из чисто внешних приемов строевой и караульной службы, разных уловок и других подобного рода пустяков».
Тургенев служил в Кирасирском полку, к которому у императора был особый счет. Прежде полк назывался Екатеринославским, был любим Потемкиным, а после смерти светлейшего князя носил его имя. При Павле многие офицеры-кирасиры оказались разжалованы, лишены орденов и высланы из столицы. Во время коронации нового государя 231 офицер полка был нарочно заперт в одну из Кремлевских башен, чтобы полк не мог принять участия в торжествах. Ни один парад не обходился без арестов офицеров именно этого полка. «В один прекрасный день все дежурные офицеры штаба и адъютанты получили приказ собраться в зале перед рабочим кабинетом государя, — писал Тургенев. — Когда все явились, Павел вышел и громким, хриплым голосом закричал: „Адъютант Екатеринославского полка, вперед“. Я подошел к императору. Он подступил очень близко ко мне и начал меня щипать: справа от него стоял весь бледный великий князь Александр, слева — Аракчеев. Это щипание продолжалось, и у меня появились слезы на глазах от боли. Глаза Павла Петровича сверкали от гнева. „Расскажите, — воскликнул он, наконец, — в своем полку, а там уж и дальше передайте, что я выбью из вас потемкинский дух, и сошлю вас туда, куда и ворон ваших костей не занес бы“»[43].
После подобной сцены у молодого офицера не было оснований симпатизировать императору. У его товарищей тоже. За четыре года царствования Павла только из числа военнослужащих и чиновников в ссылку отправилось более 12 тысяч человек. То есть в среднем ежедневно опале подвергалось восемь неугодных лиц[44]. Понятно, почему сравнительно небольшой по современным меркам двор (около 300 представителей благородного сословия, имевших придворные чины) жил в вечном страхе.
Император, хоть и не отменил прав, зафиксированных в Жалованной грамоте дворянству, однако на практике с ними не считался. Лиц благородного происхождения снова стали бить за провинности, правда предварительно разжаловав и лишив дворянского звания. Так, в 1800 году штабс-капитан Кирпичников был прогнан сквозь строй с тысячью шпицрутенов, лейтенант П. О. Грузинов наказан плетью, а его брат Е. О. Грузинов засечен насмерть. Все они были лишены чинов и дворянства, а имущество отобрано в пользу казны[45].
Чтобы подданные сразу поняли, как резко изменилась их жизнь, Павел в мгновение ока попытался преобразить облик дворца и столицы. «Все через сутки приняло совсем новый вид, — вспоминал князь Ф. Н. Голицын. — Перемена мундиров в полках гвардии, вахтпарады, новые правила в военном учении; одним словом, кто бы за неделю до того уехал, по возвращении ничего бы не узнал… Дворец как будто обратился весь в казармы: внутри пикеты, беспрестанно входящие и выходящие офицеры с повелениями, с приказами. Стук их сапогов, шпор и тростей»[46]. Все это напугало придворных и не зря. Знаменитые павловские запретительные меры были впереди.
В течение четырех лет круг дозволенного все более сжимался. Нельзя было танцевать вальс, носить фраки и жилеты, башмаки с бантами, низкие сапоги, высокие галстуки, дамам надевать через плечо пестрые ленты, щеголять в белых блузках с открытым воротом и синих юбках. Словом, гонениям подверглось все, что диктовала французская «революционная» мода. Лакеям и кучерам запрещалось втыкать в шляпы перья, офицерам нежиться в шубах и шапках со стеганой подкладкой. Особое внимание было уделено прическам. Запрещались челки, коротко остриженные локоны, бакенбарды, офицерам надлежало обрезать конец косицы, чтобы он не висел. Все обязаны были пудрить волосы.
«Первым геройским деянием нового царствования была жестокая и беспощадная борьба против злейших врагов русского государства, против круглых шляп, фраков и жилетов, — писал Тургенев. — Уже на следующий день 200 полицейских драгунов бегали по улицам и по особому указу срывали у всех прохожих шляпы, которые тут же уничтожались; у фраков отрезали воротники, а жилеты, по усмотрению капралов и унтер-офицеров, разрывались на части. В 12 часов на улицах не видно было уже ни одной круглой шляпы; фраки и жилеты были совершенно обезврежены; тысячи обывателей Петрополиса разбегались по домам с непокрытыми головами, в изодранном платье, полунагие»[47].
Виже-Лебрён признавалась, что пережила в царствование Павла сильнейший в своей жизни страх. Однажды она со знакомыми отправилась на загородный пикник. От костра, который они разложили, нечаянно занялась ель. Иностранцы вообразили, что пожар заметят из столицы, их накажут за поджог и сошлют в Сибирь. Ужас перед гневом императора был так велик, что художница бросилась забивать огонь голыми ладонями, от чего ее руки очень пострадали и она не могла некоторое время держать кисть.
Новый император решил в корне изменить ритм жизни столицы. К этому времени горожане из благородного сословия привыкли поздно ложиться и поздно вставать. По требованию Павла пробуждаться и являться в присутственные места следовало к шести утра, обедать одновременно с государем в час пополудни, о чем Петербург извещал выстрел пушки, а отходить ко сну не позднее десяти вечера. Причем еще с девяти, чтобы жители могли заблаговременно приготовиться, по улицам ходили специальные «нахт-вахтеры», били в колотушки и кричали: «Гасите огонь, запирайте ворота, ложитесь спать!»[48]Если учесть, что прежде веселились далеко за полночь, то и теперь никто старые привычки не бросил, хозяева закупили плотные шторы и не зажигали свечей в окнах, выходивших на улицу. Нарушая закон, все, однако, жили в вечном трепете.
