Последняя может идти как прямо от человеческих жертвоприношений (религиозное самоубийство, самоуродование, самоограничение в форме поста и аскетизма, заточение), так и от жертв скотом и продуктами (посвящение животных, жертва первинок, кормление фетиша, сжигание, брызганье, возлияние)».
Поршнев так подводит итоги анализу дивергенции: «Итак, если, с одной стороны, мы нащупываем в глубинах дивергенции умерщвление значительной части молоди некоей отшнуровывающейся разновидности (количество этой молоди постепенно редуцировалось до обряда принесения в жертву только первенца), то, с другой стороны, мы находим и взаимное умерщвление друг друга взрослыми мужскими особями (редуцированная форма в этом случае — поединок). Из этой второй линии произошли и рабство, то есть сохранение жизни раненым и пленным, и его последующие преобразования и смягчения в дальнейшей экономической эволюции человечества, а с другой стороны — всяческие формы мирного соседства, то есть превращения войн в устойчивость границ, в размежевание сосуществующих этносов, культур и государств. Войны остались как спорадические катаклизмы, которые человечество все еще не может изжить.
Но наша тема — только начало человеческой истории. Дивергенция или отшнурование от палеоантропов одной ветви, служившей питанием для исходной, — вот что мы находим в истоке, но прямое изучение этого биологического феномена немыслимо. Мы можем лишь реконструировать его, как и всю ошеломляющую силу его последствий, почти исключительно по позднейшим результатам этого переворота: с помощью наших знаний об историческом человеке и человеческой истории».
3. Гендерные и семейные отношения внутри неоантропов
Необходимость кормить палеоантропов частью собственной популяции, в качестве которой могут выступать, главным образом, особи мужского пола, сформировала на пороге истории своеобразные «гендерные» отношения внутри вида неоантропов. Современный феминизм мог бы найти здесь много полезного для понимания происхождения проблем, с которыми ему приходится работать:[55]
«Самки-производительницы, вероятно, давали и вскармливали немалое потомство.
Что касается особей мужского пола, их количество могло быть много меньше для обеспечения производства обильной молоди. Но вырастала ли последняя до взрослого состояния? […] Надо думать, что этот молодняк, вскормленный или, вернее, кормившийся близ стойбищ на подножном растительном корму до порога возраста размножения, умерщвлялся и служил пищей для палеоантропов. Лишь очень немногие могли уцелеть и попасть в число тех взрослых, которые теперь отпочковывались от палеоантропов, образуя мало-помалу изолированные популяции кормильцев этих палеоантропов».
Различия в биологической ценности, которую представляли для отношений с палеоантропами мужские и женские особи неоантропов, на фоне развитого «искусственным» отбором инстинкта «убивать» обусловили появление чисто «мужского дела» — войны:
«Если от современных войн с их сложнейшими классовыми, политическим, экономическими причинами спуститься как можно глубже в познаваемое для исторической науки прошлое в эпоху варварства, мы обнаруживаем увеличивающееся там значение не завоевания, а самого сражения, самой битвы.
В предфеодальные времена результат войны — это убитые люди, оставшиеся на поле брани. […] А в глубинах первобытности и подавно не было ни покорения туземцев завоевателями, ни обращения их в данников, ни захвата у них территорий. На взаимное истребление выходили только мужчины (если оставить в стороне легенду об амазонках); […] с биологической точки зрения, исчезновение даже части мужского населения не препятствовало воспроизведению и расширению популяции при сохранении продуктивной части женского».
Здесь же целесообразно привести опубликованные результаты специальных исследований Поршнева в области экологии ближайших предков человека, ибо они прямо касаются будущих человеческих «семейных ценностей». Речь идет о «тасующемся стаде» как форме сосуществования ближайших предков человека: «Их биологический образ жизни, способ получения мясной пищи предъявил на определенной ступени почти непосильные требования к мобильности, подвижности этих существ, как в смысле быстроты передвижения, так и в смысле длительности и покрываемых расстояний. Эти требования и привели к разрыву стадного сцепления: самки с молодняком (очень долго несамостоятельным у гоминид) отставали, отрывались от взрослых самцов, причем не сезонно (как, например, в стадах горных козлов), а без возможности соединиться вновь. Но на гигантской территории этих миграций другие самцы на время присоединялись к этим самкам с молодняком, чтобы затем, в свою очередь, оторваться от них.»[56]
«Если настаивать на слове „стадо“, то это стадо совершенно особого рода: то разбухая, то съеживаясь в объеме, то распадаясь на единицы, оно не имеет постоянного состава индивидов. Один и тот же индивид может оказываться последовательно членом разных сообществ по мере их соединений, рассредоточений, тасовки. […] В этих тасующихся группах и не могло быть стойкого семейного ядра, вроде семейных групп гиббонов, ни „гаремной семьи“ павианов, — самцы, составляющие вообще элемент зоогеографический, обычно более мобильный, чем связанные молодью самки, в данном случае, оторвавшись от своих самок, уже не возвращались к ним вновь, а примыкали где-либо к другим, третьим, совершая, может быть, громадные пространственные перемещения.»[57]«Так, по-видимому, объясняется появление так называемого промискуитета — явления, логически доказанного как исходная ступень человеческой семьи, хотя совершенно не характерного для животных.».[58]
О поршневском анализе возникающих культурных запретов, связанных с дальнейшей эволюцией семейно-половых отношений людей, будет сказано ниже в разделе Культурология.
Приведенные выдержки отчасти дают ответ на вопрос о причинах гигантского, но почти безотчетного сопротивления коллег-ученых и вообще «общественности», с которым Поршневу приходилось сталкиваться всю жизнь. Внедрение этой концепции в научный оборот, в сферу широкого публичного обсуждения способно вызвать культурный шок невиданных масштабов и глубины.
Все общечеловеческие ценности, как религиозные, так и светские, как «западные», так и «восточные», потребуют глубокого пересмотра, переосмысления, «переобоснования». Ведь, с одной стороны, все культурное «самосознание» человека сформировалось в силу необходимости «дистанцироваться» от своего прошлого, от своего предка (ниже об этом будет сказано подробнее), но, с другой стороны, реально достигнутое «дистанцирование» надежно обеспечено лишь одним: наивной верой в то, что «мы» по определению с «самого начала» являемся «их» (реальных предков) противоположностью.
И вот тут появляется «умник» Поршнев и пытается открыть «нам» глаза на то, что в эту самую противоположность «мы» еще только превращаемся (и еще долго будем превращаться), тогда как своим появлением на земле «мы» обязаны некоему отвратительному животному, которое специально вывело «нас» искусственным отбором для выполнения единственной функции — служить ему кормовой базой! Что-то вроде «мыслящей» коровы мясной породы…
Поршнев в одном месте заметил: если суммировать все этические представления об отвратительном, мерзком, грязном, не достойном человека, то получится не что иное, как реальный образ палеоантропа времен дивергенции. А значит, и образ первых людей, которые, глядя на палеоантропа, как в зеркало, медленно начали «исправляться».
Как жить, зная, что «мы», люди, по биологическому определению, «хуже зверей», что убийство себе подобных есть не «отклонение», а подлинная «наша» природа, отличающая «нас» от всех остальных животных (у последних — это все-таки исключение, а не правило)?
Как жить, зная, что красивый обычай дарить цветы является всего лишь результатом глубокой и длительной трансформации «нашей» древнейшей и совсем «некрасивой» основной функции — преподносить в качестве «подарка» неким мерзким животным собственных детей, производимых для этого на свет в большом количестве и собственноручно убиваемых?
Образ «высоконравственного человека» как всего лишь трудного и не вполне достигнутого результата исторического развития — слабое и, главное, совершенно непривычное утешение…
Как тут «безотчетно» не испугаться? Как решительно не отвергнуть? Как не попытаться опровергнуть? Как не заткнуть уши, если опровергнуть не получается?
В рамках исследования «феномена человеческой речи»[59] Поршнев убедительно показал, что звуки, издаваемые животными, не могут служить исходным пунктом человеческого языка. Звуки животных являются рефлекторно привязанными к ситуации. Напротив, полная «отвязанность» слова как физиологического явления от своего значения (смысла) является ключевым условием, позволяющим ему выполнять функцию «слова» в человеческой речи.
