Подошли княгиня и девка Парашка.
— Это комната моя, — объясняет княгиня.
— Это комната её сиятельства, — уточняет Парашка.
«Какое, ещё сиятельство!» — смотрят на женщин солдаты.
— Это комната для нашего офицера, — говорят они грозно.
А в это время офицер вошёл в дом. Услышал он разговор о комнате, подошёл, поклонился княгине.
— Пардон, — произнёс, — мадам. Виконт де Ланжерон, — представился. Поцеловал княгинину ручку. — Убирайтесь! — крикнул солдатам. Шаркнул ногой перед девкой Парашкой. — Пардон, мамзель…
Просияла княгиня. Предлагает она офицеру остаться, выбрать любую из комнат.
— Хотите ту, что с балконом, или нет, лучше ту, что в китайском стиле.
— Господину офицеру лучше бы княжеский кабинет, — предлагает девка Парашка. — Там ружья висят и сабли.
— Не смею, — отвечает виконт, — нарушать ваш покой. Время военное, пересплю по-солдатски.
Сказал, опять поклонился и тут же вышел наружу.
Стоят княгиня с Парашкой.
— Вот это француз! Сама деликатность.
Решил офицер переночевать рядом с княжеским домом в селе. Выбрал избу получше.
— Вот здесь, — указал солдат.
Вошли солдаты в избу, минут через пять вернулись.
— Ваше благородие, там горница занята. Там восемь детей крестьянских. Мал мала меньше. Хозяйка больная — лежит в беспамятстве.
Глянул грозно офицер на солдат:
— Очистить избу немедля!
Побежали солдаты.
Поздно вечером заглянула в село и девка Парашка. Встречает крестьян. Хвалится французским офицером, никак не нахвалится:
— Он ручку барыне поцеловал!.. Солдат из господского дома выгнал. По-кавалерски мне поклонился. И всё говорил «пардон». Сие есть деликатность, — объясняла Парашка.
Чешут мужики свои бороды:
— Н-да, ворон ворону глаз не выклюет.
В Екатеринославский драгунский полк поступило конное пополнение — 126 лошадей.
Кони не простые, из царских конюшен. Сам Константин Павлович Романов, родной брат царя Александра, их для полка пожаловал. Правда, за плату.
— Повезло, — рассуждают драгуны.
— Кони небось в сажень. С трудом на таких залезешь.
— Кабы не война, видал бы ты этих коней!
— Ныне и царский род для войны не скупится.
— А как же, и им не чужа Россия!
Потом пошёл разговор, почём за коней уплачено.
— По двести двадцать пять рублей серебром за штуку.
— Деньги немалые. Тройная, выходит, цена.
— Так ведь и лошади царские.
Прибыли кони.
Столпились драгуны, стоят глазеют.
Кони какие-то странные. Ростом по грудь. Кожа к костям прилипла. Многие вовсе беззубые.
— Может, ошибка, — перешёптываются драгуны.
— Царские, может, только ещё в пути.
Ошибки не было. Пришёл коновал. Стал проверять, здоровы ли кони. Порядок такой из веков в кавалерийских войсках. И вот — 45 оказались больными сапом. Чтобы не разносили заразу, тут же их пришлось пристрелить. 55 — не подходили по старости. Продали их немедля. С трудом по 40 рублей где уж серебром, в бумажных рублях — ассигнациями.
Лишь 26 лошадей были причислены в полк. И то, честно сказать, с натяжкой.
— Да-а, — рассуждают драгуны. — Выходит, царский братец того… устроил обман-коммерцию.
— Как купец, гнилое подсунул.
— На войне поднабил карман.
— Не кони, выходит, хворые, — тихо промолвил какой-то солдат, — в царёвом роду, видать, червоточина.
Где-то в глуши, в смоленских лесах и чащобах, затерялся мужской монастырь.
Бьют монахи земные поклоны:
— Господи, помоги, уйми супостата, силу нашим войскам пошли!..
Бьют монахи земные поклоны. Молятся, молятся, молятся. Только не слышит их слов господь. Наступают кругом французы.
— Господи, не оставь! Помоги!.. — взывают монахи. Предают Наполеона они анафеме, беды всякие кличут, лютые кары ему сулят.
Однако господь, словно и нет-то его на небе, молчит и молчит. То ли спит, лежебока, на облаке, то ли просто, разбойник, ленится.
Нашлись среди монахов такие, которые сняли свои сутаны, надели мирское, ружья в руки вместо креста и влились в русское войско.
А остальные остались. Продолжают у бога защиту вымаливать.
Просили, просили — не отозвался господь. Пришли в монастырь французы, какая-то конная часть.
Загадили кони подворье. Солдаты в погребах монастырских рыщут, в кельях песни свои кричат.
В испуге живут монахи. Днём с совками и мётлами ходят — убирают конячий навоз. И лишь ночью, забившись в кельи, тихонько продолжают господу богу поклоны бить.
Приехал как-то французский полковник. Собрал он монахов.
— А ну молебен во славу императора Наполеона!
Замялись монахи, да что же тут делать. Побьют их французы. Кто же тогда господа бога будет просить о спасении, кто же будет поклоны бить?!
Отслужили монахи молебен в честь императора Наполеона.
— И впредь служить ежедневно! — отдал строгий приказ полковник.
— Слушаем, — пискнули черносутанники.
Так и служат теперь монахи. Утром — за здравие императора, ночью — за упокой.
— Уйми ты его, супостата!.. — гнут свои спины до десятого пота. Лютые кары ему пошли!..
Да только не отзывается что-то господь.
То ли в просьбах господь запутался, то ли просто всевышний ленится.
По всей России в срочном порядке собирали для армии новых солдат. Из губерний Санкт-Петербургской, Московской, Нижегородской, из других губерний и мест России походным маршем шли они на войну. Крестьяне бросали свою соху, мелкие торговцы до лучших времён закрывали лавки. Обозники, каретники, плотники, горожане любых ремёсел оставляли свой дом и труд.
Называли новых солдат ополченцами.
Враг наступал. Для учений времени не было. Умел держать ружьё, не умел — всё равно, ты отныне есть боевой солдат.
— Братцы, в боях научимся!
Под городом Гжатском к русской армии присоединились сразу двадцать пять тысяч таких новобранцев.
— Эка сила какая прибыла! — подзадоривают новых солдат бывалые. — Что грибов в урожайный год. Значит, вас прямо в бой. Карасями на сковородку.
Ходят ополченцы, настоящим солдатам завидуют.
У солдат в разный цвет мундиры, панталоны в обтяжку, на ногах башмаки.
У ополченцев простые кафтаны, портки-шаровары, сапоги невоенного кроя.
У солдат шапки с султанами, кивера и кокарды.
У ополченцев просто фуражки.
У солдат ружья, штыки на ружьях.
У ополченцев ружьё на троих.
— Вы рангом нас чуть пониже, — смеются солдаты. — Войско второго сорта.
Всюду вновь прибывшему меньший почёт. Так и тут, на войне.
Под тем же городом Гжатском ополченцы имели первое «дело». Отличились они в бою. Отбили и в плен пригнали отряд французов.
Сгрудились у пленных солдаты.
— Ты смотри!
— Ну и бороды!
— Ну и кафтаны!
Рады ополченцы, что их солдаты бывалые хвалят. Осмелели. Стали просить, чтобы каждому дали ружья.
— Не давать им, не давать ружья! — смеются солдаты. — Да они с ружьями всех французов в плен заберут, нам ничего не оставят.
Конечно, дали бы новым солдатам ружья. Да ведь ружей в армии не хватало, многотысячной стала армия. Ружья — они не грибы. Их в лесу под кустами не сыщешь. Ружья делать и делать надо.
Да разве главное в ружьях? Ружьё без солдата не стрельнёт. Солдат и без ружья победит.
Кутузов читал письмо:
«Милостивый государь, батюшка Михаил Илларионович!..»
Письмо было от старого друга-генерала, ныне уже вышедшего в отставку. Генерал вспоминал многолетнюю службу с Кутузовым, былые походы. Поздравлял с назначением на пост главнокомандующего. Желал новых успехов. Но главное, ради чего писалось письмо, было в самом конце. Речь шла о генеральском сыне, молодом офицере Гришеньке.
Генерал просил Кутузова в память о старой дружбе пригреть Гришеньку, взять в штаб, а лучше всего — в адъютанты.
— Да-а, — вздохнул Кутузов. — Не с этого мы начинали. Видать, молодёжь не та уже нынче. Все ищут, где бы теплее, где жизнь поспокойнее. Всё в штаб да в штаб, нет бы на поле боя.
Однако дружба есть дружба. Генерал был боевым, заслуженным. Кутузов его уважал и решил исполнить отцовскую просьбу.
Через несколько дней Гришенька прибыл.
Смотрит Кутузов — стоит перед ним птенец. Не офицер, а мальчишка. Ростом Кутузову едва до плеча. Худ, как тростинка. На губах пух, ни разу не тронутый бритвой.
Даже смешно стало Кутузову. «Да, не та пошла молодёжь, офицерство теперь не то. Хлипкость в душе и теле».
Расспросил Кутузов Гришеньку об отце, вспомнил о матушке.
