обоснованности вывода упоминавшегося Х.-Л. Абельяна, возводящего свойственное медиевисту представление о неизменности важнейших черт национального характера, воплощенного в образе «homo hispanus», к концепции «народного духа» (
Volksgeist) как явления, имманентно присущего любой нации [77].
К этому следует добавить еще и значительную степень совпадения проблем и хронологических периодов истории средневековой Испании, избиравшихся К. Санчесом-Альборносом в качестве объектов исследования, с одной стороны, и сюжетов, интерес к которым сформировался под влиянием романтизма как феномена культурной и политической жизни — с другой. Так, по наблюдениям историка литературы Р. Наваса-Руиса, среди таких сюжетов наряду с биографиями королей были представлены прежде всего последний период истории Испано-готского королевства и начальный период Реконкисты, а также период расцвета аль-Андалуса и упадок Гранадского эмирата [78]. Первый из перечисленных сюжетов стал для К. Санчеса-Альборноса центральным: события этого времени он считал решающими для национальной истории. История же мусульманской Испании привлекала его внимание на протяжении всей жизни. Не имея специальной подготовки, необходимой ориенталисту, он уже в зрелом возрасте в Аргентине занялся изучением арабского языка [79]. Нам трудно судить о его успехах в этом предприятии, однако его результатом стало появление ряда объемных исследований по истории аль-Андалуса [80].
Сказанное позволяет выявить в концептуальных представлениях К. Санчеса-Альборноса два основных пласта. Первый — это так называемый диахронический позитивизм, существование которого констатирует Х.-Л. Абельян [81]. Наиболее заметный, он на деле играет второстепенную роль и представлен по преимуществу разнообразным инструментарием, накопленным и отточенным позитивистской историографией. Решающую же функцию в концептуальном смысле выполняет второй слой, т. е. наследие романтизма. Несомненно, его проявление следует связать с общим направлением, утвердившимся на рубеже веков в испанской истории и филологии (в том числе и под прямым влиянием немецкой научной традиции рубежа веков, проникнутой пафосом консервативного романтизма и национализма) [82]. Известно, что наиболее ярким его представителем был выдающийся филолог Р. Менендес Пидаль, трудам которого К. Санчес-Альборнос давал неизменно высокую оценку [83]. Однако совпадение их позиций отнюдь не было полным и однозначным. Уже в силу этого влияние школы Менендеса Пидаля не могло быть решающим; во всяком случае, оно не было единственным и не подлежащим сомнению и переоценке.
Прочность комплекса романтических представлений, содержание которых не претерпело сколь-нибудь существенных изменений в течение всей долгой и драматической жизни историка, заставляет констатировать их фундаментальный, мировоззренческий характер. В этом смысле их основы должны были сформироваться еще до начала активных занятий историей. Между тем применительно к годам юношества сам К. Санчес-Альборнос указывает лишь на одно влияние из числа тех, которые определили его дальнейшую жизнь: он отмечает свое воспитание на «либерально-демократических идеях своего отца» [84]. В свое время, напутствуя историка, получившего депутатский мандат в том округе, в котором ранее баллотировался он сам, отец с пафосом произнес: «Я был и остаюсь либералом и верю, что ты не забудешь моего примера бескорыстия и благородства» [85]. Не подлежит сомнению, что К. Санчес-Альборнос в полной мере следовал этому завещанию [86].
Если учесть изначальную генетическую связь либеральной идеологии и романтизма, можно уверенно констатировать усвоение начал последнего вместе с этой идеологией. По всей видимости, подсознательно для К. Санчеса-Альборноса занятия наукой исполняли все же прежде всего функцию инструмента: он сочетал их с активной деятельностью в сфере журналистики и публицистики, крайне эмоционально отстаивая свои взгляды на настоящее и будущее страны и активно привлекая в качестве аргументов примеры из ее прошлого. Вершиной его деятельности в этой области стала бурная полемика с философом А. Кастро и опубликованное в ее рамках фундаментальное историко-философское эссе «Историческая тайна Испании» [87].
Таким образом, мы можем уверенно поставить К. Санчеса-Альборноса в один ряд с его предшественниками — А. Эркулану и Э. де Инохосой. В данном случае преемственность концептуальных представлений стала лишь следствием иной, более глубокой, преемственности, касавшейся политических взглядов и определяемого ими образа жизни. Главным ее отражением стал основополагающий интерес к истокам и эволюции концепции индивидуальной свободы. Отличия состояли лишь в том, что К. Санчес-Альборнос возводил традицию испанской свободы не к свободе куриалов римского времени, как это делал А. Эркулану, и не к свободе воинов-германцев Э. де Инохоса, а к свободе мелких земельных собственников первых веков Реконкисты, с которой связывалось и возникновение свободного муниципия-консехо [88].
Следуя за Т. Моммзеном, К. Санчес-Альборнос прежде всего полностью отказался от тезиса о преемственности римской муниципальной традиции и датировал отмирание муниципального устройства началом VII в. Это явление он рассматривал как логичное следствие постепенного упадка муниципия, черты которого проявились уже в III в. и усилились в эпоху Поздней Империи в связи с перерождением римского государства в централизованную бюрократизированную монархию. По его мнению, императорские (позднее — королевские) чиновники (комиты, судьи-юдексы и др.), вставшие во главе городского управления в V в., к началу VII в. постепенно приняли на себя функции (прежде всего фискальные) отмирающих муниципальных курий. Даже епископы уже в первой трети VII в. превратились в королевских должностных лиц [89].
В итоге именно комиты (графы) и юдексы, а также подчиненные им чиновники оказывались подлинными преемниками традиции римских муниципиев. Эти категории королевских должностных лиц, а также весь круг выполняемых ими функций сохранились и после падения толедской монархии, в Астуро-Леонском королевстве, возникшем в ходе Реконкисты. Соответственно, система власти и социальных отношений в астурийской монархии описывалась римско-правовыми понятиями. Таким образом, отрицая тезис А. Эркулану о сохранении основ муниципального строя в первые века Реконкисты и считая себя вслед за своим учителем убежденным германистом, К. Санчес-Альборнос продолжал романистическую традицию в более широком смысле.
Власть астурийских королей представлялась ему «высшей магистратурой». Подобно позднеримским императорам, монархи были будто бы наделены почти неограниченными полномочиями и еще в X в. продолжали взимать налоги публичного характера. Сохранение «Вестготской правдой» роли действующего законодательства означало преемственность в сфере права. Влияние позднеримских норм усматривалось учеными даже в протофеодальных тенденциях, истоки которых связывались с институтом германской дружины. При этом, как и А. Эркулану, К. Санчес-Альборнос полагал, что узы протофеодальных отношений распространялись лишь на незначительную часть общества и не определяли характер социальной структуры и системы власти [90].
Последнее объяснялось наличием в Астуро-Леонском королевстве большой массы мелких свободных собственников, ставших прочной опорой королевской власти. Доказывая этот факт, К. Санчес-Альборнос приводил дополнительные свидетельства в пользу выводов португальского историка, повторяя прежде всего тезис о запустении долины р. Дуэро в VIII в. Новую жизнь получила и концепция «пресуры», т. е. свободной оккупации пустующих земель этого района вчерашними рабами и колонами с севера, которые превращались здесь в свободных крестьян-собственников, обязанных нести военную службу
