чем обнаружено в других погребениях; отдельные захоронения делались в стороне от других. Не столь прямым свидетельством являлось расположение жилищ: часть домов в поселении была построена на холмах, тогда как другие располагались ниже. Хотя слово «стратификация» предполагает незавершенный процесс, а доступные археологические свидетельства относятся к прошлому, тем не менее версия, согласно которой разделение по уровню материальной обеспеченности имело место, выглядит достаточно убедительной. Строго говоря, свидетельства, получаемые путем изучения погребений, где мы видим, что в некоторых захоронениях присутствовали оружие лучшего качества и украшения, говорят только о том, что на момент смерти эти люди располагали большим количеством имущества, чем другие. Однако подобная практика была столь повсеместно распространенной, что это позволяет воспользоваться более общими выводами и применительно к Балтийскому побережью. Свидетельства, касающиеся жилья, могут толковаться двояко, поскольку не все археологические раскопки поселений демонстрируют разный — и высокий, и низкий — уровень качества жилья: некоторые из племенных обществ характеризуются значительной дифференциацией по этому признаку, тогда как другие различаются меньше.
Социальное разделение, основанное на материальном благосостоянии, не могло быть значительным, поскольку нет никаких свидетельств того, что в этих обществах, функционировавших лишь на уровне обеспечения выживания, существовало сколько-нибудь значительное накопление каких бы то ни было богатств. Тогда не было разделения населения на городское и сельское и, соответственно, не существовало поселений городского типа, где богатства могли бы аккумулироваться быстрее. Материальные различия между отдельными индивидами не влекли за собой немедленной социальной стратификации, поскольку высокий статус — то есть статус вождя, шамана, старейшины или богача — сохранялся лишь на протяжении жизни конкретного человека. Мы ничего не знаем о практиках наследования в этих обществах и, соответственно, о том, могли ли богатство и высокий статус концентрироваться на протяжении нескольких поколений в пределах одной семьи. Помимо этого, долгосрочная и фиксированная социальная стратификация могла легко стать жертвой внезапных перемен в обществах, которые были столь численно невелики, — неблагоприятное стечение обстоятельств могло легко ввергнуть все общество в относительную бедность.
Подобные замечания относительно социальной стратификации, однако, не являются аргументом в пользу утверждения, что социальная структура этих обществ была полностью однородной. Существует множество свидетельств наличия специализации ремесленного труда, присутствия людей, обладавших особенными способностями в таких сферах, как работа с металлами, строительство, ювелирное дело, — короче говоря, тех, чьи навыки были необходимы для создания вещей, которые мы находим в погребениях. Эти навыки передавались в семье из поколения в поколение.
Однако значительная дифференциация в сфере занятости, скорее всего, была для подобных обществ непозволительной роскошью; большинству людей приходилось и успешно справляться с крестьянским трудом, и демонстрировать навыки умелого кузнеца, отличного пчеловода, а если того требовала ситуация — хорошего воина или даже военачальника. Мера, в которой подобные маркеры высокого статуса и титулы признавались на протяжении всего периода жизни поколения, неизвестна, так же как и степень авторитета, которую сохраняли военные лидеры с течением времени.
Наконец, можно ли считать, что изменения в этих племенных обществах происходили на некой определенной траектории? Доступные нам археологические свидетельства того времени говорят лишь о конкретных моментах в прошлом: скелет человека, захороненного в определенном месте в определенное время, со всеми украшениями, принадлежавшими покойному/покойной; раскопанные остатки деревянных укреплений, которые могли некогда быть городищем; упоминание в летописи названия некоего народа. Чтобы идентифицировать изменения, каждый из этих случаев необходимо приблизительно датировать и привязать к временной шкале. В итоге любые свидетельства изменений имеет смысл принимать во внимание лишь при условии, что мы можем со значительной долей вероятности предположить, как питались члены этих обществ и на кого они охотились, сколько людей было в племени, из чего они строили дома, как украшали себя, какое оружие и орудия труда использовали, с кем торговали, какие культуры выращивали и меняли ли они место жительства. Используя максимально протяженную временную шкалу, мы можем обозначить наиболее долгосрочный вектор перемен, через которые проходили эти общества: от охоты и собирательства — к оседлому земледелию, от использования деревянных орудий труда — к бронзе и железу. Рассмотрение менее длительных периодов времени представляют собой более серьезную проблему, если пытаться наметить вектор изменений в пределах двух-трех столетий в районе рубежа I–II тысячелетий н. э. Создается впечатление, что в эти века изменения носили в большей степени накопительный, чем эволюционный характер: то есть за указанный период возросли общее количество населения и его плотность, увеличилось количество городищ, однотипного оружия и украшений, одних и тех же сельскохозяйственных культур, а также возрос объем торговли определенным типом товаров. Говоря в общем, в некоторых отношениях количественные социальноэкономические изменения могут способствовать переходу общества в иное качество — оно становится таким, каким не было до сих пор. Произошло ли это уже на рубеже I и II тысячелетий или процесс только шел, мы можем не узнать никогда. Мы знаем точно только одно: что подобные количественные изменения происходили задолго до того в других частях Европы и они привели к развитию общества в определенном направлении. Эти общества становились более многочисленными, лучше организованными экономически и политически, они вырабатывали систему взглядов, согласно которой значительные территории и владение землей воспринимались как абсолютное благо. Такие системы взглядов также поощряли экспансию, направленную на достижение различных целей: поиск приключений, стремление к доминированию, обращение других народов к определенным системам верований, накопление богатства посредством торговли или соперничества. Эти общества отличались определенной воинственностью, позволявшей выходить за пределы простого открытия новых земель, ведения торговли и грабежей; иногда тем, кто будет успешно выполнять свой долг, обещали вознаграждение на небесах.
Племенные общества восточного побережья Балтики имели незначительное количество подобных верований или иных представлений, которые могли бы привнести в их поведение сколько-нибудь значительные экспансионистские мотивы. Они могли нападать на соседей, но лишь для того, чтобы вернуть свои поселения и получить какие-то трофеи; некоторые из них могли продвигаться на новые территории, нарушая таким образом сложившиеся представления о границах. Однако повторяющиеся действия подобного рода не приводили к росту территорий конкретных племенных объединений. При этом на протяжении нескольких столетий перед и в самом начале II тысячелетия восточное побережье Балтики являлось объектом растущего интереса тех европейских обществ, для которых экспансия была нормой поведения.
Верования и системы верований
Извечная проблема недостатка источников оказывается лишь немного менее острой в сравнении с проблемой поиска прямых данных о системах взглядов и верований племенных обществ Восточной Балтики на рубеже I и II тысячелетий н. э. По определению, верования не оставляют материальных следов после того, как прекращается их власть над воображением людей; они просто исчезают. Помимо этого, системы верований также меняются с течением времени. Все, что нам известно
