Призыв М. Д. Приселкова не вполне был «услышан» последующими исследователями летописей. Д. С. Лихачев предпослал изданной в 1950 г. «Повести временных лет» обстоятельный историко-литературный очерк, в котором летопись Нестора предстала перед читателем как историческое и литературное произведение.[771]
Наверное, такой подход справедливо может быть распространен и на последующее летописание древнерусского периода. Конечно, летописные своды это прежде всего исторические хроники, авторы которых выполняли определенный социальный заказ не только своих властителей, но и времени, в котором они жили. Однако, будучи людьми образованными, летописцы не ограничивались сухой исторической документалистикой, а выходили на обобщения, образные сравнения, церковно-назидательные поучения, что неизбежно уводило их в сопредельный литературный жанр.
Таким образом, древнерусские летописи, писавшиеся как исторические хроники, в конечном итоге предстали перед читателями и как литературные произведения. Проблема летописей заключается не в жестком определении жанровых особенностей, а в подходе к их изучению. Филологи закономерно будут отдавать предпочтение литературоведческим аспектам исследования, тогда как историки всегда будут заняты поиском в них документальной первоосновы.
Преимущественно этим и был озабочен автор в данном исследовании. Внимательный читатель, несомненно, обнаружит его поправки и уточнения к выводам предшественников, а также и совершенно новые взгляды на те или иные проблемы летописания, расходящиеся с устоявшимися в литературе и обретшими хрестоматийную непреложность. Наверное, не все они в равной мере полно и убедительно аргументированы, однако автор надеется, что его труд не окажется лишним в кругу специальных летописеведческих исследований и будет содействовать лучшему постижению исторической письменности Руси X–XIII вв.
Второе замечание относится к проблеме так называемого «очищения» первоисточников. Занятие это, с одной стороны, необходимое, а с другой, — чрезвычайно трудное и ответственное. В свое время Н. И. Костомаров, пытаясь восстановить на основании Сильвестрового летописного свода 1116 г. первоначальную «Повесть временных лет», писал: «Восстановить эту древнюю повесть было бы возможно до некоторой степени, но это было бы дело скорее художественное, чем ученое; и восстановителю пришлось бы руководствоваться скорее художественным тактом, чем учеными доводами».[772]
А. А. Шахматов, как известно, не прислушался к такому предостережению и «восстановил» несколько сводов: Древнейший Киевский 1039 года, Новгородский 1050 г. с приложениями до 1079 г., Начальный киевский, а также «Повесть временных лет» в ее первой редакции.[773] Впоследствии попытки реконструкций летописей предпринимали М. Д. Приселков, Б. А. Рыбаков, М. Ю. Брайчевский и др.
Конечно, историки не могут относиться к летописному источнику с абсолютным доверием, как к священному писанию, без попыток его критического анализа. И совершенно определенно ни один летописный свод не дошел до нашего времени в своей первоначальной редакции. Однако документальное восстановление этих протографов практически невыполнимо. В конце концов к этому пришел и А. А. Шахматов. «Предыдущее исследование, — утверждал он, — показало, что основная (первая) редакция „Повести временных лет“ не может быть восстановлена при теперешнем состоянии наших знаний. Текстуальное восстановление второй (Сильвестровской) и третьей (Киевопечерской) редакций, каждой в отдельности, представляется вообще весьма затруднительным».[774]
Не слишком уверенным в выполненной работе по реконструкции Троицкой летописи был и М. Д. Приселков. Эта работа, писал он, оказалась далеко не столь «благодарной», как высказывался о ней, призывая к этой работе «будущих» исследователей, А. А. Шахматов.[775] О том, что подобные реконструкции дело «скорее художественное, чем ученое» со всей очевидностью продемонстрировал в последнее время М. Ю. Брайчевский, восстановивший так называемую «Летопись Аскольда».
Опасность таких реконструкций заключается в том, что исследователи воссоздают не действительную, а во многом воображаемую реальность. Опираться на них серьезные исследователи, разумеется, все равно не будут, а не подготовленного читателя они могут сбить с толку.
И еще одно замечание, касающееся идейного аспекта отечественного летописания. Конечно, летописцы, о чем уже шла речь, не были беспристрастными бытописателями. Их пером управляли не только рассудок, но и чувства. И тем не менее было бы большой ошибкой видеть в них услужливых княжеских чиновников, переписывавших всякий раз историю по заказу и в угоду своих сюзеренов. Сводческая работа вызывалась в первую очередь необходимостью пополнения летописей новыми свидетельствами, почерпнутыми из рассказов очевидцев или записей коллег из других древнерусских центров. Идеологические предпочтения, разумеется, также имели место, но они никогда не приводили к искажению правды предыдущего летописания. Одна из основных ценностей русских летописей и заключается в том, что они дошли до нас не в приглаженном последними сводчиками виде, а в многоголосии их авторов, трудившихся на протяжении более чем трехсот лет в различных городах и землях Руси.
Последнее замечание относится к проблеме соотношения столичного киевского и областного поземельного летописаний. Изучение летописных сводов показывает практическую их однородность, вызванную тем, что, зародившись в Киеве, традиция исторической письменности перенеслась затем в другие русские центры. Нередко это осуществлялось посредством переселения из столицы Руси мудрых киевских книжников. Среди них можно назвать Добрыню в Новгороде, епископа Сильвестра в Переяславле, Кузьмище Киянина и епископа Симона во Владимиро-Суздальской земле, Тимофея в Галичине и Новгороде.
Определяющее влияние на областное летописание оказала «Повесть временных лет» Нестора. От нее удельные летописцы унаследовали прогрессивную идею народного и государственного единства, которую утверждали в своих хрониках. Характерно, что они, сосредоточиваясь в XII–XIII вв. все больше на событиях в своих землях, одновременно внимательно отслеживали то, что происходило в Киеве, и старательно вписывали в свои хроники известия о нем. Этим летописцы напоминали своих удельных властителей, которые, с одной стороны, фрондировали с центральной великокняжеской властью, а с другой — жили заветной мечтой занять киевский стол и поэтому принимали активное участие в судьбе древней столицы Руси.
А
Абрамович Д. И., филолог 51, 63.
Авель, библ. 192.
Авдей, каменных дел мастер 258.
Агафья, жена Олега Святославича 147.
Адрианова-Перетц В. П., филолог 122, 126.
Алекса, городник волынский 265–266.
Алексей IV Ангел (Александр), имп. византийский 185–186.
Александр, имп. византийский 15.
Александр IV, папа римский 256.
Александр (Олександр) Всеволодич, князь белзский, сын Всеволода Мстиславича 234–235, 239–240.
Александр Ярославич (Невский), кн. новгородский, сын Ярослава Всеволодича 253.
Александр Попович, предп. участник Калкской битвы 166.
Алгуй, хан ордынский 256.
Алешковский М. X., археолог, историк 75, 164, 186.
Амбал (Анбал), ключник, убийца кн. Андрея Боголюбского 123.
Анастас Корсунянин, настоятель Десятинной церкви 28–29, 31, 44.
Андрей, апостол 16, 22–23, 58–59.
Андрей, боярин, дворский галицкий 225, 250–252.
Андрей, наместник кременецкий 256.
Андрей, кн. галицкий, король венгерский 231–233, 240–241, 244.
Андрей Владимирович, кн. владимиро-волынский, переяславльский, сын Владимира Мономаха 91, 101–102, 104–105.
Андрей Юрьевич (Боголюбский), кн. суздальский, сын Юрия Владимировича 110, 112–113, 117–127, 141, 155, 160, 197, 202, 204–210, 217, 219–220, 257.
Андроник I Комнен, виз. император 153.
Андриан, епископ белгородский и юрьевский 129–130.
Анкюлина, св. Великомученица 132, 142.
Анкюндин, архимандрит Киево-Печерского монастыря 168.
Анна, византийская принцесса, жена Владимира Святославича 28.
Анна, жена вел. кн. Рюрика Ростиславича 140.
Анна (Романова), жена кн. Романа Мстиславича 225, 229–230, 271.
Анна, дочь Мстислава Удалого, жена Данила Галицкого 234, 236.
Антоний Печерский, игумен Киево-Печерского монастыря 37, 63, 65–66, 73.
