Ознакомительная версия.
Результатом стало закрепление существования двух непересекающихся образованных Россий. И если во времена Пушкина академизм его анализа заблуждений Радищева был ещё простителен, то уже в конце пушкинского века параллельность этих Россий носителям параллельности прощена быть не может.
Особая трагичность российской истории выявилась и в том, что значительная часть России интеллектуальной, успешно работавшей вместе с народной массой во времена стабильные, не смогла найти общего языка с народной массой во времена кризисные, революционные.
А Россия интеллигентская до какого-то момента смогла. Парадокса тут нет — эта Россия как раз и искала путей к народу для того, чтобы вызвать кризис. У неё-то общественный навык «сострадания» и «обличения» был развит давно и хорошо, а образованная работающая Россия имела совсем другие навыки. Она умела строить, а не разрушать, к чему стремились эсер Чернов и кадет Милюков.
Я не упоминаю большевиков потому, что они не только разрушали в видах будущего созидания, но и — в отличие от черновых и милюковых — знали, как строить новое, и умели его строить. Они тоже были людьми не фразы, а дела.
Показательно, что профессор Гарвардского университета Ричард Пайпс в книге «Россия при старом режиме» соответствующую главу назвал «Интеллигенция против государства». Показательно и то, что в его рассуждениях о российских образованных людях не нашлось места Пушкину и Ключевскому, Менделееву и Вернадскому, то есть — тем интеллектуалам, которые не противостояли государству, а жили и работали в нём, сознавая его пороки и стремясь их устранить.
Увы, сегодня мы вновь имеем тоже две образованные России, которые совершают всё те же системные ошибки, особенно — Россия интеллигентская.
Так, будучи летом 1993 года в «атомном» Сарове, кинорежиссёр Станислав Говорухин заявлял, что мафия — это, мол, страшно, но коммунисты — ещё хуже.
В декабре 1993 года, перед «послерасстрельными» выборами в первую Государственную Думу, он был склонен уже к перестановке мест.
Осенью 1994 года, когда мы с ним прогуливались в Думе, он на мой вопрос: «Выходит, пересмотрели взгляды?» — вальяжно ответствовал: «Никогда я так о коммунистах не говорил. Большевики — другое дело. Были бандитами, бандитами и остались». В современные «большевики» он записал Егора Гайдара. Сразу же после нашего короткого разговора Говорухин, как к доброму знакомому, заторопился к Геннадию Зюганову, и я не успел сказать: «Были «большевики» троцкистского разбора: радеки, бухарины. Но одновременно с ними партбилеты ВКП(б) носили Сталин и Сидор Ковпак. Позже такие же партбилеты получали перед боем миллионы советских людей. И что, все они — бандиты?»
Только сейчас становится возможным понимание всей трагической концептуальной правоты Ленина в его оценке интеллигенции. До революции российские интеллигенты восторженно призывали революцию и дружно ругали «прогнившее самодержавие», не понимая, что общество загнивает не как мертвая колода в лесу, а как живой организм!
Конечно, Россию бессознательно революционизировал сам царский режим (как и режим ельциноидов ныне), а сознательно её революционизировали космополитически ориентированные высшие слои российского общества. В целом же у процесса была объективная основа. Ужасы революции обусловлены теми ужасами, которые её порождают.
Реальная революция, да ещё в России, могла, очевидно, быть только такой, какой она была — с многочисленными и разнообразными эксцессами. Организм загнивал по-живому , и в нём накапливался не элемент необратимого распада, как в мёртвом гнилом пне, а гной заражающего организм гнойника, который, прорываясь, очищает воспалённый организм, но при этом неизбежно заливает тело не елеем, а гноем, мерзостной жидкой субстанцией. Ведь тогда прорвалось то, что веками накапливалось в глубинах несправедливо, незаслуженно страдающей, однако при этом и неразвитой, невежественной народной массы.
Русская интеллигенция в своём «живаговском» обличье интересы России и народа предала.
Причём — предала брезгливо.
Хорош был бы хирург, если бы отказывался от оперирования, то есть кровавого и жёсткого внедрения в больной организм, на том основании, что всё вокруг будет залито нечистой кровью, гноем, нечистотами… Если организм смертельно болен, «добренькие» «человеколюбивые» колебания будут стоить организму жизни!
Что обязан делать сострадающий образованный человек, оказавшись рядом с близким ему, но исходящим гноем больным, которому нужна операция, зависящая от согласия сострадающего человека? Безусловно — признать необходимость операции. А потом ведь надо ухаживать за больным, удалять послеоперационные нагноения, не забывая о санитарии и антисептике; готовить чистые бинты и турунды, заботиться об уколах, о снижающем жар питье. Хлопотать, стирать грязное бельё, убирать — невзирая на несправедливости и капризы горячечного больного, и прочее.
После Октябрьской революции от русского образованного слоя требовалась спокойная готовность к ежедневной, неприятной и зачастую грязной социальной работе. Русская же интеллигенция в огромном своём большинстве к такой работе оказалась неготовой и неспособной. Она не просто брезгливо отстранилась, а начала в гнойные, вскрывшиеся раны России кидать грязью и заплёвывать их.
Точно так, к слову, как это проделывает нынче уже «россиянская» «интеллигенция».
В результате малочисленному ленинскому образованному элементу большевизма в союзе со стихийно народным, ковпаковско-чапаевско-будённовским массовым его элементом пришлось бороться со всем сразу: с развалом мировой войны, с интервенцией, с махновского образца вольницей, с прямым бандитизмом и со свергнутыми (не забудем!) эксплуататорами. А в том числе — и с саботажем российской интеллигенции.
Чему удивляться, что дров при этом было наломано в избытке!
Напомню, что Ленин не заблуждался насчет того, что за тончайшим слоем образованного большевизма — тёмная, плохо управляемая и зловещая сила народной невежественной и разрушительной страсти. Но что оставалось делать Ленину и большевикам, если выбора не было — надо было как можно скорее овладеть этой стихией и ввести её в жесткие рамки построения могучей России, иначе — смерть России или превращение её в полуколонию Запада.
То есть в эксцессах периода становления Советской власти исторически виновен не большевизм, а его противники, прежде всего — из числа российской интеллигенции. Не признавать это сегодня могут лишь невежды или сознательные очернители нашего прошлого.
Не оппоненты ленинизма, а клеветники на него выпячивают сегодня скромную фигуру Пастернака-Живаго и пытаются изгнать из памяти ныне живущих поколений намного более значительных толстовского Рощина и самого Алексея Толстого. И понятно почему!
Вот описание, которое относится — не буду морочить читателю голову и скажу сразу — к 1914 году:
…
«Петербург жил бурливо-холодной, пресыщенной, полуночной жизнью. Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные <…> зелёные столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыгане…
В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги (катки. — С.К. ), великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнажёнными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки. Инженеры и капиталисты работали над проектом постройки новой, невиданной ещё роскоши столицы, неподалёку от Петербурга, на необитаемом острове…
То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности…»
Это — начало первой книги трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам», романа «Сёстры». Удобен ли такой Толстой тем в России, кто в начале XXI века повторяет гибельный путь, по которому старая Россия шла сто лет назад — в начале ХХ века?
Я не рискну привести полностью монолог бывшего оратора на петербургских «Философских вечерах», а в 1918 году — красного командира Сапожкова из второй книги трилогии — романа «Восемнадцатый год». Этот, убийственный для старой «Расеи», монолог занимает в романе более двух страниц, и я приведу из него лишь несколько фрагментов, предоставляя читателю самому познакомиться с ним по первоисточнику полностью. Толстой устами Сапожкова в разговоре последнего с Телегиным даёт блестящую характеристику той части российской интеллигенции, которая не приняла революцию.
Ознакомительная версия.
