Ступи ногой неосторожно - и свалишься! Либо направо, в тихо кружащуюся перед запрудой воду, уйдешь в холодную глубину с головой, а там в шлюз... Либо налево, грохнешься с высоты об лед, и понесет, поволочет тебя бурливая, могучая струя, покуда не захлебнешься, - кто знает...
- А, Мишку сам черт не возьмет, - прошептал Михаил, неведомо кому лукаво подмигивая.
Он перебрался через речку благополучно - и стал карабкаться в гору, испытывая сожаление - почему он не вернулся назад и не повторил свой переход еще два-три раза. Поиграть хоть немного и хоть с малой опасностью! Этого просила душа. Заставляла теплая ночь, пахнущая все острее весной.
Хватаясь за тонкие, покрытые липкой смолкой сучья молодых сосенок, Михаил поднялся на ровную скалистую площадку. Здесь?.. Да, здесь Федосья стояла всякий раз, пока с широких саней сгружались бревна для запруды, и смотрела вниз. Сам он видеть ее не хотел, но все же видел.
Видит и сейчас. Вот она стоит на обычном своем месте за березкой, стоит как раз на его пути, если взбираться все выше. Михаил пошел прямо, невольно вытянув руку, как делают, чтобы неосторожно не ударить, не толкнуть человека. Но ладонь свободно проплыла мимо ствола березки, и Михаил, стыдясь самого себя, быстро отдернул руку и завел за спину.
Поднявшись на самый верх крутого склона, он снова остановился перевести дух. Громотуха бурлила внизу все громче и громче.
"Тают в тайге последние снега, - озабоченно подумал Михаил, - гонят воду. Говорят, очень нехорошо, если Читаут вскроется на высоком урезе. Хотя и толст и крепок намороженный в запани лед, а ведь может его большой водой тогда приподнять и погнать поверх острова. И чего упрямится Читаут? Чего ждет, не вскрывается?"
И Михаил понял. Нет, не глухари в эту теплую ночь повели его из поселка сюда, за Громотуху. Повела внутренняя тревога. Как же! Работали ползимы. И красиво, радостно и трудно, до десятого пота, работали. Душу всю в дело вкладывали. Шли как ни прикидывай, а определенно - на крупный риск. Вся их работа может прахом за полчаса разлететься. Давнет Читаут не так, как рассчитывали, и поплывет лесок замороженный вместе со льдом черт те знает куда, в туманное море...
Как еще охранить его от беды, чем, кроме того, что уже сделано?
Целую неделю вот здесь, по эту сторону Громотухи, дежурят посменно дневные и ночные посты. Следят за каждым дыханием Читаута. Вздрогнет, начнет ломаться - в небо ракету! В поселке на берегу тоже дежурят. Обрезок рельсы подвешен. Бей тревогу! Все мужики, как в пожарной команде, по расчету расписаны. У кого доски, у кого топоры или веревки. Так приказал Цагеридзе, хотя и сам он и все понимают: ни доски, ни веревки во время ледохода уже ничем не помогут. Но ведь нельзя же и дрыхнуть беспечно! Проснутся - ан нет на реке ни льда, ни лесу...
Однажды Михаил уже дежурил здесь. Тогда была холодная, ветреная ночь, и Читаут лежал, как окаменевший. Сегодня он ворчит, глухо плещется. Ему, Михаилу, снова дежурить лишь послезавтра в ночь. Но разве в эту, такую ночь можно усидеть дома?
Сегодня дежурит Максим. Заснуть на посту, конечно, он не заснет, но все же... Все же Макся какой-то такой, что над ним старший нужен. Будет пеньком сидеть у костра. А в эту тревожную ночь надо чаще отходить от огня в темноту, чутко вслушиваться, вглядываться в лежащую под низом реку. Чувствовать себя пограничником. Подведет Макся!
Михаил думал об этом сейчас не с презрением, не с унижающим небрежением к Максиму, как настроил себя сразу же после размолвки. Он думал так, как бывало на Ингуте, и еще раньше, всегда. Думал хотя и с превосходством старшего, но и с заботой старшего. Надо посмотреть: что там делает Макся?
Он издали увидел золотую звездочку костра, от которой во всех направлениях тянулись мерцающие радужные паутинки. Здесь лес был чистый, редкий, весь в глыбах мягкого моха, проросшего багульником и брусничником. Михаил повернул на огонек, и звездочка костра, постепенно увеличиваясь, теперь, казалось, перебегала между деревьями.
"Возьму и напугаю Максю, - добродушно подумал Михаил. - Тихонько подберусь и крикну: "Руки вверх!"
И он пошел, как можно осторожнее ставя ноги, чтобы не выдать себя преждевременно каким-нибудь шорохом, треском. Так он оказался уже не очень далеко от костра, хорошо различал отдельные, весело взлетающие вверх языки желтого пламени, но Максима все еще не видел.
"Пригрелся, лег! Ну, Макся, и подскочишь же ты сейчас у меня!"
Михаил сделал еще два шага. Упругий лиственничный сучок звонко лопнул у него под ногой. И тут он услышал сдержанно-тихий голос Максима, его слова, долетевшие откуда-то сбоку, из темноты:
- Идет, что ли, кто? Тебе не послышалось?
И после - молчание. Тишина. Михаил замер, остановился.
- Нет никого. Однако почудилось, - снова заговорил Максим. - Это сыростью сучки на земле распирает, вот они и трещат. Жень, а Жень, тебе не зябко? Пойдем к огню!
- Не хочу. Сдалека глядеть на костер лучше. А валежина теплая, сухая. Сядь теснее, - нетерпеливо и требовательно сказала Ребезова.
"Увела-таки, как бычка на веревочке увела его, что хочет с ним, то и делает, - уже ядовито-насмешливая промелькнула мысль у Михаила. - Эх, жаль, нет ружья с собой, полоснуть у них над головами дуплетом. Вот бы взвились!"
- Жень, а Жень, ну до чего ж я тебя люблю, - дрожащим голосом в темноте бормотал Максим. - А ты?
- Десять раз говорила.
- Еще скажи. Сто раз скажи... Говори все время!..
Ребезова прошептала что-то совсем почти неслышное. Потом вздохнула, и они поцеловались. Михаилу стало неловко, горячая кровь ударила в лицо, потяжелели пальцы рук. Он теперь уже не помышлял, как напугать Максима. Теперь это было бы низко, постыдно и оскорбительно. Он думал, как ему отойти назад незаметно. Думал и все же не мог сделать шага, оторвать ног от земли.
А Максим все тем же вздрагивающим голосом говорил:
- Жень, я написал маме: домой теперь я не приеду. Останусь здесь. Насовсем.
- Я не просила тебя.
- Все одно! Понял сам...
И они снова поцеловались, захлебываясь тихим смехом.
У Михаила ноги словно вросли в мох, не подчинялись ему. Он не хотел подслушивать, но он слышал все.
- Жень, погляди, небо какое черное! А над костром еще чернее. Ты не знаешь, куда свет от огня уходит? Горит, горит костер, а свету в нем все одинаково.
- В книге читала я...
- Не надо, как в книге... Там про другой свет... Жень! А ты красивая какая! Повернись лицом, Жень! На небе их нет, а в глазах у тебя звездочки отражаются. Откуда они? С неба к тебе перешли? Или свои, изнутри светятся? Ты не знаешь, почему у тебя волосы хлебной корочкой пахнут? Жень? Ты - хлеб мой!
- Не сгрызи, - сказала Женька устало.
И они поцеловались.
- Ты как белочка! Гибкая, Жень! Зубы у тебя, совсем как у белочки, острые. Дай еще заглянуть в глаза? Днем я боюсь. И платок откинь, совсем откинь. Помнишь, зимой, тогда?.. Волосы у тебя, как волна весенняя - теплые, легкие. Пальцы мои будто лодочки по ним плывут. Не потопи их... Не потопи... Жень! Ну скажи чего-нибудь? Голос твой хочу послушать. Спой! Ну? Спой!..
- Дурачишка ты, дурачишка, - отозвалась Женька. И Михаил удивился, какой мягкий, воркующий голос стал у нее. - Ты все говоришь, говоришь, а я ведь ничего не слушаю. В сон кидает меня. Дай плечо... Пусть ветерком ночным понесет меня, как сухой листок... Закружит...
Она выговорила что-то еще такое, чего Михаил не расслышал. А потом запела. Тихонечко. В лесу зазвенела словно бы тонкая, невидимая струна:
Любовь, любовь...
Гляжу в окно,
Жду у другого берега
Любовь сама стучит давно,
Пришла - беды наделала...
Пропела, помолчала и засмеялась:
- Не вышло сразу. Какой - "беды"? И не гладко поется.
- Нет, гладко, - с непоколебимым убеждением проговорил Максим. - А "беда" - хорошо. Знаешь, беда - это когда душу всю взворошило, когда бьется она беспокойная, как мотылек у огня...
- Мотыльки сгорают...
- Ну не мотыльки... Когда бьется сама живая душа в человеке. И болит и радуется... Жень! Если бы ты меня так не мучила, я бы тебя так и не полюбил...
- Дурачишка!.. И всегда буду мучить. - Женька зажурчала довольным смешком. - Всегда буду мучить, чтобы всегда ты меня и любил. Золотой ты мой!
Михаил наконец нашел в себе силу. Пятясь, ступил один раз, другой и вломился в густой куст ольховника, едва сохранив равновесие.
- Эй, кто там? - услышал он встревоженный голос Максима. - Все-таки ходит кто-то...
- Зверь, наверно, какой-нибудь, - равнодушно сказала Женька. - Сиди, сиди, Максенька...
Соблюдая теперь крайнюю осторожность, Михаил двинулся дальше, в черную глубину леса, пьяно пахнущего весной.
Капельки воды, обрываясь с ветвей деревьев, падали ему на лицо.
Звездочка костра становилась все меньше, меньше и постепенно совсем затерялась между деревьями.
Тогда Михаил повернул снова к реке, описывая большую дугу. Он вышел на берег Читаута далеко от того места, где остались Максим и Ребезова. Отыскал сухую валежину, сел. Повсюду под горой позванивали мелкие ручейки. По косогору скатывались камешки. А Читаут молчал торжественно, настороженно молчал.
