- Уж не курьером ли ты королевским заделался, Петр Алексеич?
Дерзкая эта фраза, будь она сказана при других обстоятельствах, стоила бы Шереметеву по крайней мере пожизненного заточения в монастыре или кнута, но теперь Петр лишь ожег фельдмаршала диким взглядом, сквозь зубы процедил:
- Нет, не курьером я был у короля, а его генералом, опосля того, как вы меня, законного русского государя, под Нарвой чуть не задушили. Вот и ушел я к Карлу, Августа бить помогал...
- Хорошо помог, я слышал, - тихо промолвил Шереметев, пристально вглядываясь в его лицо, и, убедившись, что перед ним действительно подлинный Петр, спросил: - Ну, а что за письмишко такое привез ты нам, Петр Лексеич, от супротивника нашего, с коим мы воюем? Слыхал, наверно, как я Лифляндию-то разорил?
- Слыхал! - зло сказал Петр, которого до сих пор терзали угрызения совести за то, что он в это время был на стороне врагов России. - Пусть Кениксек прочтет письмо!
Кенигсек, водрузив на нос извлеченные из камзольного карманчика очки, приосанился и стал читать:
"От его королевского величества, истинного властелина всех Шведских земель, Карлуса Двенадцатого.
Бояре, дворяне, все именитые и не именитые люди Московии, а также все их духовные пастыри! Должны вы знать, что ныне правит вами не истинный государь, царь и великий кзянь всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси, а майор шведской службы Мартин Шенберг, имеющий с истинным царем Петром Алексеевичем сходство немалое в лице и теле, и речах. Настоящий же царь Петр, будучи мною задержан ненадолго для приятного со мною препровождения времени, возвращается к вам, московитам, чтобы править, как и прежде, справедливо и милостиво, честно и боголюбиво. Война, развязанная Богопроклятым изменником Шенбергом ради собственной корысти, ради страданий и бедствий ваших, несущая народам нашим одно лишь горе, должна быть закончена немедленно. Между Московией и Швецией должен восстановиться Долгий мир, наградой же Москве станут земли в Ингерманландии, отнятые когда-то у русских шведским оружием и которых вы сейчас добиваетесь оружием же. Поклонитесь возвернувшемуся к вам истинному государю, будьте смиренны, и Бог осенит своей дланью оба наших государства, кои должны жить в мире и покое.
Карлус Двенадцатый Шведский".
Молчание, казалось, никогда не прервется. Только легкое, смущенное покашливание Шереметева нарушало его. Наконец проговорил Петр:
- Ну, каково, господа? Верите ли вы сему письму иль нет?
Шереметев тихо молвил спустя синуту:
- А выйди-ка отсель, господин Кениксек, да о том, что прочел, язык за зубами держи, а то не токмо зубов лишишься, но и самой головы.
Кенигсек понял, быстро-быстро закивал, попятился, кланяясь, к пологу шатра и растворился за ним. Шереметев же, не глядя на Петра, спросил:
- Квас пить будешь? Чай, запарился с дороги.
- Налей.
Когда уже сидели за столом, за ковшами с клюквенным, на имбире квасом, Шереметев, долго молчавший, вдруг сказал:
- А не нужон ты нам, Петр Алексеич...
Петр из-за стола вскочил так, что опрокинул ковшик - квас полился на стол, со стола на лазоревые штаны Бориса Петровича.
- Как... не нужен? Я же ваш... царь природный. За сии слова, боярин, на виску* пойдешь, под топор!
Шереметев, спокойно очень, с причмокиванием потягивая квасок, сказал:
- Ну, положим, сказнишь ты меня. А когда сказнишь-то? Сейчас али опосля, когда через три дня сюда другой государь заявится с большим войском, чем здесь сейчас находится?
- Неважно, когда сказню, а сказню немилосердно! Ты от царя отказался, изменник ты! Понимаю, что тогда, при Нарве, душили вы меня, ибо поняли уже, что не я пришел к вам с приказом идти на приступ, а швед. Но а теперь-то что? Видел из письма, что Карл свидетельство дает, сам дает?
Шереметев с такой же ленцой ответил:
- Нам свидетельство от Карлуса, врага нашего, - что от Дьявола письмо. Верить сему нельзя! И никто из бояр ему не поверит! Мир он, вишь, нам предлагает, Ингерманландию сулит. Что ж прежде-то не сулил, до того, как я Лифляндию повоевал? Испугался, что Нотебург возьмем и дальше двинем? Ты, Петр Лексеич, во время нынешнее выходишь шведским агентом, и трудно тебе будет, поевавшему под Карлусовыми знаменами, доказать, что ты - царь настоящий.
Петр, зверея, заорал:
* Дыбу в то время ещё называли и виской. - Прим. автора.
- Да разве ж ты не видишь, что Швед над Русью учинить собрался - в неметчину её превратить хочет! Глумится над народом русским, в рот вам пихает то, что вы и жрать не можете!
- Сие что ж такое он нам несъедобное пихает? Кафтаны-то немецкие? Так мы их для солдатиков теплой овчинкой изнутри подкладываем, замест башмачков - сапоги аль валеночки даем. Все, что ни приказывает он, под себя подстраиваем.
Шереметев. попив кваску, попыхтев, снова заговорил:
- Русский народ навроде человека, который на пир пришел. Много перед ним яств на столе. Ему хозяин одно предлагает - он ест, потому что нравится, другое - тоже ест, третье ж блюдо в сторонку отведет, чуть попробовав, от четвертого вовсе откажется - живот, скажет, болит. А если уж совсем не по нему стол хозяйский станет, то пойдет он в нужник, два пальца засунет в рот да все угощение и выблюет, вот так-то...
Петр молчал, долго дергал себя за ус, сказал с горькой укоризной:
- Значит, самозванцу отдались?
- А видишь, и с ним жить приладились. Побед вон сколько одержали. Он таперя у нас в руках. Для всех он царь - царь нужен для страны, без царя нельзя. А в остальном деле мы сами, без царя, скумекать сможем. А ты придешь - все иначе делать станешь, переделывать начнешь. А нет худа для державы больше, чем всякие переделки. Так что прости, Лексеич - езжай ты снова к другу своему, к Карлусу, пей с ним мальвазию да кренделем закусывай, а мы уж тут со Шведом нашим шведов повоюем да и викторию отпразднуем. Ежели случится так, что самозванец наш помрет, когда ты будешь жив, - то возвращайся, примем, а лучше... не приезжай. Твой Алеша в возраст и ум уже приходит. Будет семя твое на царском троне, обещаю.
Петр обеими руками вцепился в руку Шереметева, что держала ковшик, снова квас потек по лазоревому сукну штанов фельдмаршала. Приблизив лицо с бешено круглыми глазами, с дергающейся щекой, зашептал Петр горячо и страстно:
- Борис Петрович, Борис Петрович, нельзя помазанника гнать, нельзя. Шведы власти меня лишили, шпиона в Москву заслали, а ты, русский человек, боярин, воевода славный, самозванцу служить собрался. В Геенне огненной гореть вечно будешь. Чего боишься? Гнева самозванцева?
- Да не гнева его боюсь я! - резко вырвал руку Шереметев. - Смуты! Смуты! Он сюда с дивизией Аникиты Репнина идет, с гвардией. Ну, укрепим мы лагерь, обострожим, бастионы с пушками наперед выставим и пойдем кромсать друга друга! Так, что ли? Опосля и не ищи ты правых-виноватых - не будет оных, понеже кровью весь народ российский разделим на две половинки: одна за тебя станет, другая - за самозванца. Не знаешь ты еще, Петр Алексеич, что при самозванце-то многим боярам да дьякам легче жить стало. Ведь раз не царь, вор то есть, значит, и нам-то посвободней: и в казну приказную залезут, и на воеводствах пошуруют. Скажу еще, что Швед немало и полезного уже делает: книги ученые переводить велел, дворян за границу посылает. Эх, Петр Алексеич, поздненько ты приехал! Вот как бы ещё до Нарвы... А покамест иди отсель: смуты русской я пуще гнева твоего боюсь. Но обещаю, будет Алексей Петрович государем всея Руси, будет!
Петр сидел, молчал, тянул квас. Глаза его смотрели куда-то в сторону, потом поднялся. Постоял и перед тем, как вышел из шатра, сказал с угрозой, нескрываемой и лютой:
- Ну, буде вам от меня еще! - Полог резко отодвинул - и через полминуты уж застучали копыта его коня.
16
НОТЕБУРГ И ПЕТЕРБУРГ
На мысу, перед каменным Нотебургом, присмиревшим, на стенах которого не было видно ни одного человека, - будто вымерли все, - уже находилась гвардия русских, и сам Лже-Петр в начищенной бронзовой кирасе, в каске, из-под которой на плечи черными червями вылезали пряди жиденьких его волосенок, стоял в окружении генералов. Шереметев был здесь же.
Наступил первый день октября, над островерхими шапками нотебургских башен летели рваные облака, и Меншиков, тоже в кирасе, рассматривая крепость в трубу, говорил, наклонясь в сторону царя:
- Ваше величество, снова, как под Нарвой, под самую осень да мокрынь на осаду собрались-то. Не случилось бы того ж позору...
Петр, не чувствуя в словах Данилыча издевки, сурово глядя на стены крепости, сказал:
- Теперь уж не случится, не тревожься. Ядер, бомб, пороха подвезли довольно. Люди воодушевлены - нового позора не желают. Здесь, на мысу, срочно будем рыть апроши, редуты, батареи осадных орудий здесь поставим, забросаем крепость бомбами, в стенах сделаем проломы. Возьмем Нотебург!
Генералы промолчали. То, что говорил Лже-Петр, понятно было всем: только закрепившись на мысу, и можно было начать обстрел крепости. Необходим был пролом и поджог города, в этом тоже никто не сомневался. Труднее будет потом, когда придется идти на штурм стен, омываемых со всех сторон водой. Чем может быть полезен в этом деле человек в дорогой, нюрнбергской работы кирасе? На одного лишь Бога да на мужество и злость русского солдата, который полезет на стены, подплыв вначале к ним на лодках, с осадными лестницами, и можно положиться.
