Карл загорячился:
- Да черт возьми! Неужели у вас не осталось каких-нибудь неопровержимых доказательств того, что именно вы, а не Шенберг, - царь?
- Нет, - сокрушенно покачал головой Петр, - тогда, под Нарвой, воеводы не поверили мне.
- Так это потому, что они вас принимали за шведа. Они догадались, что царя подменили. Ведь вести военные действия так, как вел он, может только засланный из вражеского лагеря. Ну, соглашайтесь! Я напишу длинное письмо вашим боярам - кому хотите, где своей королевской рукой подробно изложу перипетии ваших мытарств. Шенберг будет свергнут. Пришлите его ко мне, я строго поговорю с ним, а вы вернетесь на отчий престол! Вот и все!
Петр пожал плечами:
- Но зачем вам это надо? Ведь и я смогу продолжить войну с вами точно так, как ведет её самозванец.
Юнец Карл ловко подскочил к Петру, обнял его и даже поцеловал в щеку:
- О нет, зачем Швеции и России воевать между собой? Мне уже довольно славы от побед над негодяем Августом Саксонским, ввязавшимся в войну безо всяких поводов, изменив всем договорам. А нам-то с вами воевать не стоит. Во-первых, мой брат, я вас обязательно побью, и тогда вы потеряете по меньшей мере Украину. Но если мы с вами заключим какой-нибудь долгий мир, скажем так, на пятьдесят лет, то в знак моей приязни к вам я, так и быть, нарушу статьи Столбовского тракта и дам вам какой-нибудь кусочек в Ингрии. На здоровье, стройте там себе порт вроде архангельского, заведите купеческие суда и процветайте. А что хорошего в войне? Боже, какие траты! Пустеет казна, становятся нищими граждане, в боях гибнет цвет нации - ужас, безбожие, великий грех. Ведь нам, государям, за все эти бедствия на Страшном суде ответ дать придется.
Не наигранная речь Карла, а надежда на то, что при помощи его письма к боярам удастся-таки убедить их, что правивший ими прежде самозванец - швед, заставили Петра задуматься серьезно.
- Значит, поясни, чего ты хочешь от меня сейчас? - спросил скороговоркой.
- Да непонятно ль разве, брат? - развел руками Карл. - Немедленно пишу письмо боярам, ты же скачешь к Нотебургу, чтобы предупредить осаду. Боюсь я, что Шенберг с артиллеристами иноземными, коих у него немало, слабый Нотебург без труда возьмет, а там уж - выход к морю, снова к Нарве, к Дерпту - и опять закружится вся эта канитель! Тогда уж вступлю на земли русские и так по ним пройдусь, как твой боярин Шереметев по Лифляндии не хаживал. Все пожгу! На стокгольмских рынках русских, точно скотов, продавать будем. Останови войну, Петр Алексеич, и Бог нам с тобою Вечным Блаженством когда-нибудь заплатит.
И снова обнял Карл "брата" своего, и видел Петр, сколь неискренне его объятье. Но таки сказал:
- Хорошо, садись, сочиняй письмо боярам. Каким - продиктую, да и кой-какие словечки подскажу тебе. Печать большая, королевская при тебе хоть?
* * *
Близ небольшой речушки Назии, что змейкой заползала в Ладожское озеро, верстах в двадцати пяти от истоков Невы, где стоял шведский Нотебург (некогда русский "Орешек"), стали при лагере окольничего Петра Матвеевича Апраксина, которому был доверен корпус, собираться и других военачальников полки. Был сентябрь 1702 года, погода стояла теплая, поэтому солдаты, пушкари, стрельцы ставили палатки, под веселый говор, песни варили щи да кашу - подкреплялись, зная, что в скором времени пойдут на приступ шведской крепости. Боялись многие, что, как и под Нарвой, дело не сладится. Шептались у костров, что царь на самом деле шведами подослан, чтобы только русским навредить. Но такие разговоры отчего-то дух воинский у людей служивых не понижали. Всем очень уж хотелось так под Нотебургом "поработать", чтобы в сердцах людских, в народной памяти позор поражения под Нарвой был истерт, точно зерно, попавшее меж тяжких, быстро вращающихся жерновов.
Всадник на взмыленном, спотыкающемся скакуне появился между палаток так неожиданно, будто выехал из самой гущи леса. Солдаты, копошившиеся возле своих палаток, толкали друг друга в бок локтями, указывая на ехавшего: "Государь! Сам государь!" Заметил всадника и какой-то прапорщик, подлетел к царю, вытянулся в струнку, выкатил глаза, а что сказать - и сам не знает:
- Ваше... царское...
Петр его прервал:
- Кто из людей начальных ныне обретается при лагере? Как найти?
- Господин фельдмаршал Шереметев, вон тот его шатер, - махнул рукой прапорщик. - Воевода Петр Матвеевич Апраксин, окольничий - чуть подале...
- Меншиков Александр Данилыч здесь? - спросил Петр строго.
- Нетути, с вами ж, государь всемилостивейший, да с остальным войском пожаловать должен был бы...
И в тупых, послушных глазах прапорщика застыло недоумение.
Петр направил коня к шатру Бориса Петровича. Часовой, что стоял у полога, то ли не признал в Петре царя, то ли приказ фельдмаршала настолько уж был строг, что не подчиниться караульный не посмел. Сказал:
- Не велел впускать. Еще почивать изволють...
- А я вот возьму да и пройду... - соскочив с седла и кидая поводья часовому, ледяным тоном сказал Петр.
В шатре было темно. Оконца призанавешены. Слышался длинный, с подсапываньем и с прихлебами храп. Петр подошел к широкой фельдмаршальской постели. Рядом с уже седоватой головой Борис Петровича узрел женскую головку со взбитыми, распущенными по подушке густыми прядями.
- Борис Петрович, а Борис Петрович, - несильно потолкал Петр Шереметева в плечо, - а Нотебург-то не проспишь? Гляди, слава-то другим достанется.
- Да пошел ты к черту, - с зевком, сквозь сон промолвил Шереметев. Катюша, принесла бы квасу - душа, как в огне адском, пылает со вчерашнего.
Женщина, будто и не спала, ловко, не стесняясь постороннего мужчины, в одной коротенькой рубахе спрыгнула с постели, зачерпнула ковшиком в бадейке и протянула квас с улыбкой Шереметеву, говоря:
- Кушай, свет мой, кушай, полегчает...
Но только Шереметев, опорожняя ковшик, стал задирать подбородок и поднимать глаза, как увидел фигуру стоявшего Петра. Не разглядел вначале в нем царя, крикнул:
- Кто таков? По какому праву в фельдмаршальский шатер вломился? Караульный!
Но Петр сказал сурово:
- Долго почивать изволишь, господин фельдмаршал! Али с Ивашечкой Хмельницким вчера премного воевал? Государя своего не признаешь?
Борис Петрович испуганно вскочил на постели. Прокричал:
- Катька! Вон из шатра! Вестовой, штаны, камзол, кафтан неси! Что ж, сволочи, не доложили, что прибыл государь? А ведь ты, Петр Лексеич, курьером свои предупреждал: приеду с войском в лагерь токмо через три дни. Что ж, все дела на Ладоге управил?
Петр, улыбаясь, присел на краешек кровати, трубку достал, стал набивать, долго молчал, а потом сказал:
- А я не с Ладоги к тебе, Борис Петрович, а из Ковни.
- Как... из Ковни? - изумился Шереметев, натягивая свои фельдмаршальские штаны.
- Да так вот... Семь дней без просыпу скакал, скольких лошадей загнал, а вот приехал же, да и поранее того, кто... с Ладоги.
Шереметев ничего не понимал, но пальцы, которыми застегивал он многочисленные пуговицы своего нарядного камзола, не слушались, будто превратившись в древесные сучки.
- Ничего я, ваше царское величество, из слов ваших уразуметь не в силах. Как из Ковни? Как из Ладоги?
Петр, не отвечая на вопрос, спросил:
- В лагере хоть кто-нибудь по-шведски понимает?
Шереметев пожал плечами:
- Есть один тут, Кениксеком звать, саксонский он посланник. Вроде по-свейски соображает.
- Ну так зови его.
Посланника Кенигсека, захотевшего своими глазами видеть штурм Нотебурга, ждали долго. Видно, важность и неприкосновенность своей персоны он осознавал вполне, поэтому вначале призавил парик, припомадил узенькие усы, облил себя духами. В шатер вошел петухом, но чуть увидел Петра, сразу низко закланялся ему, заулыбался, что-то забормотал по-немецки.
- Ты будешь Кениксеком? - спросил Петр.
- Я, ваше царское величество, - кланялся посланник, - с самого рождения.
- Шведский изрядно разумеешь?
- Вполне, как свой родной немецкий.
- Ну так вслух читай, что здесь прописано. - Из внутреннего кафтанного кармана Петр вытащил конверт, залепленный пятью зелеными сургучными печатями, и сказал, обращаясь уже к обоим: - Ты, Кениксек, и ты, Петрович, смотрите: чьи гербы на печатях?
Поочередно покрутили пакет в руках, и Шереметев, плечами пожимая, проговорил:
- Мнится, шведские гербы. Но что с того?
- Сам ломай печати! - Петр приказал. - Вынимай письмо.
Шереметев подчинился. Бумага, что в конверте сложенной лежала, вскоре извлечена была на свет Божий.
- Чьи печати на письме? - вновь вопрошал Петр Алексеич.
И Шереметив, и Кенигсек признали, что видят шведские королевские печати, но Борис Петрович, все больше хмурясь, - не нравилось ему письмо, не нравился весь этот разговор про Ковно, - твердо у Петра спросил:
- Уж не курьером ли ты королевским заделался, Петр Алексеич?
Дерзкая эта фраза, будь она сказана при других обстоятельствах, стоила бы Шереметеву по крайней мере пожизненного заточения в монастыре или кнута, но теперь Петр лишь ожег фельдмаршала диким взглядом, сквозь зубы процедил:
