- Вы считаете, что он романтик?
- Конечно, - удивляется Люся. - А вы в этом сомневаетесь?
Мы садимся на крыльцо, я закуриваю, прислушиваемся к голосам ночи редким и ясным. Люся прислонилась к косяку двери и, взглянув на меня, начала негромко читать стихи. Пропал, подумал я с горечью, пропал чудесный вечер. Луна насмешливо взирала на эту сцену, которая, по ее мнению, явно стала клонить к банальному финалу. Какой хромой, какой бессильный конец, как сказала Яго одна известная дама. Я даю себе слово стереть в памяти эти несколько минут, спасти то, что еще можно спасти, хотя Люся читает хорошо, на одной ноте, а само стихотворение - славная простая история о море и о шуме волн - естественно вписывается во все, что нас окружает, и даже кажется знакомым. Мне так же хорошо, как было несколько минут до этого, но дело в том, что все так знакомо, миллион раз описано. Я глубоко затягиваюсь сигаретой и радуюсь холодному, свежему морскому воздуху.
- Вам нравится стихотворение? - спрашивает Люся.
- Нравится. {311}
Она удивленно смотрит на меня и вдруг улыбается.
- Вы, кажется, не узнали его?
- Нет, не узнал, - искренне сознаюсь я.
- Это Юхан Смуул.
Я снова сажусь на крыльцо и даю ее словам медленно прорасти во мне. Эскимосская собака ложится у моих ног и чего-то неторопливо ждет. Тихий и Ледовитый океаны с грохотом смешивают свои волны.
- Знаете, Люся, когда я вернусь домой, я расскажу об этом Смуулу. Он очень обрадуется.
В эту минуту литература кажется мне головокружительно всемогущей, почти второй реальностью. Перед глазами встает Балтийское море, пролив Муху, дверь из хорошо пригнанных досок с кованой ручкой, ласкающей ладонь, я вижу, как она резко распахивается и поросший травой крестьянский двор, вся тенистая деревня вдруг полны неуёмным Юханом и звонкими голосами Смуулов.
- Вы заметили, что у местных собак голубые глаза? - спрашивает меня Люся.
Я как-то не обратил на это внимания, но она оказалась права. Я продолжаю свою мысль:
- Рассказчик я неважный, а Юхан плохой слушатель. У него никогда не хватает терпения дослушать до конца, он всегда прерывает вас вопросами. Лучше уж я запишу эту историю. Может быть, мне удастся сделать это достаточно правдоподобно. Вы как считаете?
- Я считаю, - говорит Люся, - что мне пора кормить Димку.
ОДИН-ЕДИНСТВЕННЫЙ МИР
Над крышами поселка совсем низко со свистом пролетают маленькие жирные утки, вызывая озорной, карнавальный беглый огонь. Время от времени подстреленные на лету птицы шлепаются в воды лагуны или между домами. Детвора визжащей стайкой бросается спасать добычу от собак, которые, судя по всему, не желают считаться с правилами игры. В Уэлене ружейные выстрелы то же самое, что восклицательные знаки в письмах юной девушки.
После обеда погода проясняется, и на юго-западе вырисовываются низкие заснеженные вершины.
- Канилу, сегодня пойдем на кладбище.
Скалистая гора со всеми своими продуваемыми ветром {312} откосами, террасами и бурой осыпью обвалов вздымается в мглистое небо. Уэлен прильнул к ней, как младенец, каменистая коса тянется то ли на пять, то ли на десять километров на северо-запад, исчезая только у темнеющих скал Инчоуна. Этот день будто создан для того, чтобы вглядываться в даль. Мы легко шагаем по поселку, палящему из ружей, то и дело втягивая голову в плечи, минуем голубое здание школы, оставляем за собой чернеющие обвалы земляных жилищ и серебристые столбы китовых ребер, переходим через журчащий прозрачный ручей, текущий в берегах красноватой морены, откуда поселок берет воду, когда кончаются запасы собранных на берегу льдин, и начинаем подниматься вверх по склону. Легким шагом спускается нам навстречу чукча в очках. Взглянув на меня и кивнув головой Канилу, он проходит мимо, но тут же окликает нас:
- Куда вы идете?
- На кладбище, - отвечаю я с удивлением, потому что эта бегущая в гору тропинка никуда больше не ведет.
- Не смейте туда идти, - говорит он, неторопливо делает несколько шагов и останавливается рядом со мной, - нечего вам там искать.
- Да я ничего и не ищу, - отвечаю я растерянно, - просто хочу посмотреть.
- Все равно. Это запрещено.
- Кто может мне запретить?
- Не имеет значения, - говорит он и, расставив ноги, преграждает мне путь. - Ступайте обратно!
Канилу молчит.
Я вынимаю из планшетки рекомендательное письмо, которое уже не раз выручало меня в трудных ситуациях.
- Вот видите, - говорю я с надеждой, - у меня есть разрешение.
Он с явной неохотой берет бумагу и пробегает ее глазами.
- Ничего не значит. Уходите отсюда.
Такое я слышал всего один раз - в эстонском колхозе на берегу Черного моря, от вдребезги пьяного заместителя председателя колхоза. Но здесь передо мной стоит трезвый и спокойный человек, который, не отводя взгляда, смотрит мне прямо в глаза. Мое любопытство растет. Я сажусь на кочку. Мужчина что-то очень резко говорит Канилу. Канилу трогает меня за плечо:
- Пойдем отсюда! {313}
- И не подумаю!
Они обмениваются еще несколькими фразами, и незнакомец уходит. Канилу говорит:
- Мы должны немедленно уйти отсюда.
- Черт побери,что случилось?
- Он не разрешает тебе идти на кладбище.
- Да кто он такой, чтобы разрешать или запрещать?!
- Он сказал, что пойдет за ружьем.
Я не верю своим ушам. И начинаю смеяться. Но Канилу не смеется. С недоумением пожимаю плечами и трогаюсь в путь. Канилу остается стоять на месте.
- Я не пойду с тобой.
Переубедить его мне не удается. Несколько раз мы одновременно оглядываемся через плечо, я машу ему рукой, зову с собой. Парень отрицательно мотает головой и наконец исчезает за домами. Я решаю подняться до снежной опушки, окаймляющей скалистую вершину Йынныткына, оттуда повернуть направо и на обратном пути спуститься на террасу, на которой расположено кладбище. Время от времени у меня за спиной раздаются негромкие ружейные хлопки и тут же гаснут, не разбудив даже эха. Мои лопатки вздрагивают заодно, надеюсь, с крыльями уэленских уток, привнося в прогулку таинственную ноту судьбы. Зеленеющая здесь, у подножья горы, тундра совсем не такая ровная, как это казалось из деревни, и только когда начинается каменистая россыпь, идти становится легче и веселее. Балансируя на четырехугольных темно-зеленых глыбах, добираюсь до первой заснеженной поляны, и этого оказывается вполне достаточно. Уже это место невольно вызывает множество вопросов и пробуждает фантазию. Оборачиваюсь. Ветер разогнал туман, и небо по-зимнему ясно. Солнце светит прямо в лицо, гасит краски, оставляя только синеющую зыбкую даль без конца и края. Там, на западе, вырисовываются маленькие поблескивающие озерца и словно перетекающие из одного в другой пологие склоны - простые формы Чукотки, незаметно растворяющиеся в бледном небе. На узкой полоске косы жмутся к земле маленькие крепкие дома, придавая пейзажу смысл и красоту, которые я научился здесь понимать или по крайней мере догадываться о их существовании. Экзотика неслышно уходит в более низкие широты, оставляя у меня на ладони подлинность статичных скульптур Туккая и старинных преданий, рассказанных Умкой. Разрозненные осколки {314} объединяются в мирную картину. А она, эта картина, обрамлена морем. Склон горы крутым откосом срывается в море, оттуда чуть слышно доносится шум прибоя. Отсюда, с горы, серо-стальной океан, охватывающий две трети горизонта, кажется окрашенным ультрамарином. Как стрела подъемного крана, висит над пустотой Тихого океана Чукотский Нос, и время, по которому мы проверяем свои часы, называется тут чукотско-новозеландским временем. Не здесь ли проходит восточная граница моих странствий? Что там, дальше? Самоа? А там, на фоне темнеющего неба, - Аляска? Если это так, - значит, конец? Движение - все, а достигнутая цель - ничто?
"На главной улице селения Танурер, напротив здания склада, был найден скребок из обсидиана", - значится в отчете одной археологической экспедиции. Что правда, то правда, передвигаться можно еще и во времени. Нигде это не кажется таким простым делом, как здесь, в самом конце Старого Света, где история валяется прямо на земле, на деревенской улице, напротив амбаров.
Первый человек появился здесь семь тысяч лет назад. Кто он был? Откуда пришел? И куда направился отсюда?
Потом, передвигаясь вдоль побережья Тихого океана, пришли эскимосы и рассеялись на запад и на восток от залива, постепенно опоясав своим языком и арктической культурой весь Ледовитый океан, как если бы он был всего лишь небольшим озером.
Последними (кажется, так?) пришли с Таймырского полуострова или откуда-то из-за него чукчи, ассимилировав эскимосские племена и юкагиров, населявших внутренние районы страны. Следом за ними, через открытую тундру, дошли в этот залив с самым богатым на Севере животным миром культурные влияния Северной Азии и даже Северной Европы, накладываясь на культуру американских эскимосов. В этом столь благоприятном во многих отношениях уголке земли сохранились контакты и с южными областями. Но связям в меридиональном направлении довольно скоро положили конец события, происходящие на далеком юге. Племена, населявшие долину Нила, Месопотамию, Китай и Дальний Восток, от охоты перешли к землепашеству и скотоводству. Изоляцию углубило охлаждение климата. Если история задумала это как эксперимент, то надо отдать ей должное - он оказался жестоким, но одновременно и блестящим, доказал необыкновенную способность человека приспосаб-{315}ливаться к природным условиям. Думаю, что когда-нибудь в будущем результаты злого опыта будут изучаться самым тщательным образом. Чукчанки придумали одежду, которая дала человеку автономную независимость от окружающей его среды. Не так давно влияние чукотской обуви на физиологическую деятельность человека было исследовано по двенадцати показателям. "Как космонавтов", - сказано было в выводах. Выяснилось, что ни один вид обуви промышленного производства пока не может соперничать с ней. Но ведь обуть надо было не считанное количество космонавтов, а целый народ! Из кожи, костей и из "дуба", который переменчивое море иногда выбрасывало на берег, чукчи мастерили маленькие байдарки и морские лодки грузоподъемностью в две тонны. В конце концов были открыты простейшие законы механики, и это позволило взять на вооружение остроумную автоматику: дернешь за ремень - и наконечник гарпуна не выходит из раны, а, наоборот, еще глубже уходит под кожу. Вращающийся гарпун, как называется этот снаряд, исследователи ставят на одну доску с великими изобретениями Запада, по его типам на Севере периодизируют историю. Отчаянно тяжелую, но благородную жизнь чукчей освещала коптилка, тоже один из примеров использования автоматики, и украшало искусство - величайшее сокровище этого народа. Но, изолированная от всего остального мира, жизнь здесь застыла в своих формах и оставалась неизменной даже тогда, когда в Тартуском университете уже читали труды только что умершего Кампанеллы, а томский казак зачерпнул из Охотского моря первую горсть воды, гадая, соленая она или пресная.
