Последними (кажется, так?) пришли с Таймырского полуострова или откуда-то из-за него чукчи, ассимилировав эскимосские племена и юкагиров, населявших внутренние районы страны. Следом за ними, через открытую тундру, дошли в этот залив с самым богатым на Севере животным миром культурные влияния Северной Азии и даже Северной Европы, накладываясь на культуру американских эскимосов. В этом столь благоприятном во многих отношениях уголке земли сохранились контакты и с южными областями. Но связям в меридиональном направлении довольно скоро положили конец события, происходящие на далеком юге. Племена, населявшие долину Нила, Месопотамию, Китай и Дальний Восток, от охоты перешли к землепашеству и скотоводству. Изоляцию углубило охлаждение климата. Если история задумала это как эксперимент, то надо отдать ей должное - он оказался жестоким, но одновременно и блестящим, доказал необыкновенную способность человека приспосаб-{315}ливаться к природным условиям. Думаю, что когда-нибудь в будущем результаты злого опыта будут изучаться самым тщательным образом. Чукчанки придумали одежду, которая дала человеку автономную независимость от окружающей его среды. Не так давно влияние чукотской обуви на физиологическую деятельность человека было исследовано по двенадцати показателям. "Как космонавтов", - сказано было в выводах. Выяснилось, что ни один вид обуви промышленного производства пока не может соперничать с ней. Но ведь обуть надо было не считанное количество космонавтов, а целый народ! Из кожи, костей и из "дуба", который переменчивое море иногда выбрасывало на берег, чукчи мастерили маленькие байдарки и морские лодки грузоподъемностью в две тонны. В конце концов были открыты простейшие законы механики, и это позволило взять на вооружение остроумную автоматику: дернешь за ремень - и наконечник гарпуна не выходит из раны, а, наоборот, еще глубже уходит под кожу. Вращающийся гарпун, как называется этот снаряд, исследователи ставят на одну доску с великими изобретениями Запада, по его типам на Севере периодизируют историю. Отчаянно тяжелую, но благородную жизнь чукчей освещала коптилка, тоже один из примеров использования автоматики, и украшало искусство - величайшее сокровище этого народа. Но, изолированная от всего остального мира, жизнь здесь застыла в своих формах и оставалась неизменной даже тогда, когда в Тартуском университете уже читали труды только что умершего Кампанеллы, а томский казак зачерпнул из Охотского моря первую горсть воды, гадая, соленая она или пресная.
Солнце совсем низко склоняется к горизонту, и море темнеет. Гористые холмы, тундра, озера и лагуны сближаются, теряя свои очертания, и сколько бы я здесь еще ни задержался, сегодняшний вечер все равно означает конец моего путешествия, а значит, и начало нового.
Мы хотели организовать на Чукотку такую же смешанную экспедицию, как в свое время на Камчатку. Десять человек - не больше, но и не меньше, специалисты по ботанике, зоологии, географии, геологии. Может быть, надо включить в нее еще и археолога? Мы беседовали с профессором Харри Моором о Чукотке, о том, что здесь можно найти, а чего найти нельзя. Мартовское солнце сверкало на его выпуклых очках, как в свое время в {316} деканате, когда деканат помещался еще в главном корпусе университета. Профессор говорил с нами так, как будто и не было долгого перерыва в занятиях, хотя, по правде говоря, он всегда обращался к нам так, словно мы и не студенты. Эта наша беседа оказалась последней, больше я его не видел. С письмом Юхана Смуула я побывал у его друга по Антарктиде, А. Трешникова, директора Арктического института, носящего длинное и сложное название. Мы надеялись получить помощь у этого богатого института. С Трешниковым я снова встретился в зале театра "Эстония", на траурном заседании, посвященном Ю. Смуулу, но до этого, к счастью, еще так далеко! Из задуманной экспедиции так ничего и не вышло, но я слишком долго занимался ее организацией и вот теперь сижу здесь, один. Кое-что я понял яснее, в том числе и то, что путешествия в блестящем стиле минувших веков давно изжили себя, сейчас они возведены в удел геологов или низведены до удовлетворения личного упрямства. В наше время мало пользы от орлиного глаза, если за ним не стоят теодолит, визир или окуляр камеры. Да, только этот последний и будит во мне кое-какие слабые надежды.
Я несколько растерян - как быть с моими спутниками? Если бы они были из плоти и крови, мы прошли бы с ними наш путь вместе до конца. Спутников не бросают, по крайней мере этого никогда не делаю я. А вот теперь рыжий Кокрен исчезает в лиственных лесах Анюя, а Фурман остается далеко на Таймыре. По сути дела, дороги нас троих скрестились на Камчатке, но тогда я еще не знал этого. Камчатка - тугой узел многих судеб. Мне кажется, я должен поехать туда за ними и на месте развязать этот узел. Может быть, тогда мы снова встретимся на страницах второй части моей книги "В поисках потерянной улыбки".
Что еще?
Не всегда я был откровенен до конца. Трижды на протяжении путешествия я испытал страх смерти. Я знаю, когда это было, вы, быть может, догадываетесь, но лучше, если бы никто и не догадывался об этом. Интересного здесь мало, а поучительного столько, что на следующий день мир кажется прекрасным подарком.
Он и есть прекрасный подарок, думаю я, стоя на высокой горе и глядя на все эти реки, горы и населенные птицами острова, где жизнь идет своим мудрым путем. {317} Здесь, у меня за спиной, Америка, такая же прекрасная и еще более богатая страна, но половину кислорода, необходимого ей ежедневно, ночные ветры должны приносить с океана, а задохнуться от богатств в нашем бедном мире так же абсурдно, как задохнуться от бедности в нашем богатом мире. Что бы там ни говорили, нищета и богатство - все-таки прежде всего определенное духовное состояние, и в этом смысле Сибирь - богатейшая страна, а ее леса и реки внушают сейчас больше оптимизма, чем когда-либо раньше. При желании любой из нас может полистать энциклопедию и добавить ко всему сказанному еще то, что содержится в ее недрах.
Заканчиваю свое долгое карабканье по горам на скалистом уступе над лагуной. На фоне заходящего солнца отлогие склоны совсем потемнели, а здесь, наверху, тундра все еще играет своими неяркими красками. Бледно-красная прошлогодняя трава, бледно-коричневый мох, серые камни, выцветшие кости, череп мужчины. Свернувшаяся калачиком женщина в ботинках, рядом с ней все, что может понадобиться в далекой дороге. Ребенок. Несколько истлевших крестов и источенных временем могильных ящиков. В стране скал и вечной мерзлоты могил не роют. Лемминг встает на задние лапки, приглядывается ко мне и, раздувая ноздри, подходит ближе, перелезая через бедренную кость. Все просто и бесповоротно. Скелеты лежат в таких будничных позах, что нетрудно представить себе, будто человек прилег на траву отдохнуть, и все во мне противится тому, чтобы назвать тех, кто здесь лежит, словом мертвецы. Это стародавние люди, "люди древние, подземельные", как у нас говаривали, которые здесь, под дождем и солнцем, на моих глазах и на глазах лемминга, внимательно разглядывающего каблук моего сапога, продолжают свое неутомимое странствие в природе, живут в образе травы, ходят в образе зверей, охраняют дороги в лице сурового чукчи, категорический запрет которого я только теперь начинаю понимать, понимать и ценить. Но у меня нет ощущения, что я здесь нежеланный гость. Есть, конечно, и здесь черный ворон с тяжелыми крыльями, но у него своя работа, он носитель смысла жизни, а не смерти, и здесь, и по всей арктической Берингии. Эти голые кости и есть Уэленова Троя, жизнь, которую сто поколений передавали из рук в руки. {318}
В ЗАЛИВЕ
Еще не рассвело. На берегу вокруг нагруженного вельбота в ожидании стоят человек десять. Забираюсь на свое место, и мотор тут же начинает работать. Поворачиваем на восток. В Уэлене зажигаются первые утренние огоньки. Вельбот похож на замызганную, залоснившуюся до блеска цыганскую кибитку - удобную, расхлябанную и крепкую. Вдоль борта висят зеленые эмалевые кружки, закоптелые чайники, мотки каната с маленькими якорьками, похожими на зубы хищного животного, между сиденьями в такт мотору дребезжат канистры с бензином и маслом, на носу громоздится куча туго надутых ярко-красных кислородных подушек, как в палате, где лежат тяжелобольные. В лодке тесно. Из-под брезентовых покрышек и грязных шуб торчат видавшие виды ружейные приклады, некоторые обмотаны изоляционной лентой или блестящей проволокой. Я сижу на краю кормы, упершись ногами в ящик с патронами, рядом со мной рулевой с презрительным выражением лица, до сих пор я его ни разу не встречал. Нос с мясистыми ноздрями и опущенные уголки рта делают его лицо угрюмым, но я уже знаю: на местном языке мимики это может означать нечто совсем другое. Перед нами трюм с откинутой крышкой, на дне его бурлит морская вода. В трюм вмонтирован мощный негромко работающий мотор: "Elektrolux. Made in Sveden". В уэленовской лавке, где, как во всех сельских магазинах, воздух настоян на дешевой карамели, керосине и дегте, выставлены на продажу два пыльных холодильника, а Борис утверждает, что в прошлом году в магазин поступила большая партия женских купальников. Как бы то ни было, но "Elektrolux" достался тому, кому он нужен. Мой сосед орудует пером руля. Время от времени лодка со стуком ударяется о плавающие бутылки из-под портвейна. С наступлением утра туман рассеивается. Редкая усталая волна, вялый отголосок позавчерашнего шторма, изредка плещет через борт, будя дремлющих охотников. Нас семь человек. Седьмому на дне бота не хватило места. Положив голову на согнутую в локте руку, он оперся на скамейку и заснул. Другая половина его тела спит отдельно, на парусине, прикрывающей длинностволые гарпуны, и я в который раз поражаюсь тому, что для местного населения неудобных поз не существует. Несколько лет назад я жил в тундре, у пастуха оленьего {319} стада, родом он был коряк. Все хозяйственные дела его жена справляла в чуме, у костра, прямо на земле, не сидя и не на корточках, а низко склонившись над огнем, почти переломившись в пояснице, наподобие карманного ножа, - в таком положении она могла оставаться часами.
