Но для многих из русской эмиграции — это время большого смятения. Долгие годы они жили с ощущением, что их отрыв от родины — явление временное. Жили, что называется, на чемоданах. Потом, через два десятка лет после Октябрьского переворота, это ощущение "временности" эмиграции стало исчезать. С жизнью вне России, с безвозвратностью России почти смирились, так или иначе встроились в чужую жизнь. И тут война и победа, и с ней — опять загоревшаяся надежда на восстановление связи с родиной.
Они всегда любили Россию с той особенной силой, которую дает только разлука. Эта, любимая, Россия одержала великую победу над фашизмом. И уже невозможно ее, любимую, отделить от России сталинской. Все вдруг путается.
В то время как в послевоенном СССР в соответствии с новой великодержавной, националистической струей слово "советский" все чаще подменяется словом "русский", в Париже русское многие начинают называть советским. Александр Угримов, ребенком высланный с родителями на том же "философском пароходе", что и Бердяев, говорит: "Теперь, после победы, в России должен настать блестящий период расцвета всех творческих сил народа. Отдать теперь все силы, все знания этой героической родине — вот мое желание". Не уехавший, а высланный с родины Александр Угримов продолжает:
А. И. Угримов
"И было у меня еще чувство, свойственное многим, — чувство вины, задолженности перед Россией, перед русскими людьми. Видимо, такое чувство — наследие просвещенного дворянства XIX века".
Тут и появляется сталинский указ о возможности получения советского гражданства. Союз русских патриотов в 1947 году превращается в Союз советских граждан. Новых советских граждан с тридцатилетним эмигрантским прошлым, не имеющих представления о реальной жизни в СССР, приглашают на приемы в советское посольство.
Посол Богомолов встречает их на верхней площадке парадной лестницы. Рядом с ним жена, отлично и скромно одетая, говорящая по-французски. Она всем очень нравится. Богомолову задают массу вопросов. Например, можно ли будет, вернувшись на родину, навещать родных, оставшихся во Франции. Надо отдать должное послу Богомолову. В ответ на вопрос он очень долго молчал. Потом он сказал: "Вряд ли в первое время это будет возможно".
В июле 1947-го в Париже был Молотов. Он принимает в посольстве на улице Гренель большую группу эмигрантов. "Может случиться, что вернувшихся на родину будут попрекать их эмигрантским прошлым. Что же делать! — вздохнул Молотов. — В таких случаях обращайтесь ко мне".
Реэмиграция начинается потихоньку, несмело. В одном из русских домов в Париже получили открытку от родственника, два месяца назад уехавшего в СССР.
Он писал своей сестре: "Ждем тебя обязательно! Как только выдашь Машу замуж, приезжай к нам". А Маше тогда было два года.
Многие обладатели новых советских паспортов еще не успели подать заявление на отъезд. Это время последних раздумий. Размышления о том, ехать или не ехать, прерваны французскими властями. По приказу министра внутренних дел Жюля Мока в ноябре 1947-го производятся аресты 24 наиболее активных деятелей Союза советских граждан. Во-первых, эта организация с филиалами по всей Франции имеет явно выраженную политическую окраску и вызывает подозрения у французских властей. Во-вторых, это жест французских властей в адрес французских коммунистов, которые крайне активны со времен войны. А кроме того, поворотный момент для многих из рядов русской эмиграции приходится на начало холодной войны. Им не дают времени на раздумья. Арестованные русские эмигранты с советскими паспортами вывезены в советскую зону в Германии, оттуда — в товарных вагонах в СССР.
Есть случаи совершенно концентрированные. Русский эмигрант Григорий Николаевич Товстолес в 1951 году арестован в Париже французскими властями, выслан в советский сектор Берлина, а через два дня оказывается в тюрьме Моабит, где во времена нацизма сидели немецкий коммунист Эрнст Тельман и татарский поэт Муса Джалиль. В стенах Моабита советский военный трибунал приговаривает высланного французами эмигранта Товстолеса к 25 годам лагерей. В скотском вагоне его вывозят в Тайшет. Знакомые, узнав о его судьбе, говорили: "Вернулся на родину на двадцать пять лет".
Александр Угримов вспоминает: "На остановках, к поезду будут подходить деревенские женщины, торгующие молоком. Они спрашивают: "Кто вы такэ?" Когда мы отвечаем: "Русские", они не верят и смеются: "На русских совсем не похожи. Русские не такие"". Вместе с Александром Угримовым в одном товарном вагоне едет и Игорь Кривошеин. Он только недавно пришел в себя после Бухенвальда. До участия в Сопротивлении, до инженерной работы в Париже, он — в Крыму в рядах армии Врангеля. Он сын Александра Васильевича Кривошеина, возглавлявшего правительство Врангеля в Крыму, профессионально занимавшегося экономикой на этом последнем свободном от большевиков куске России. У него огромный опыт. Он был министром земледелия в правительстве Столыпина в момент проведения знаменитой аграрной реформы. Петр Аркадьевич Столыпин убит на родине в 1911 году. Александр Васильевич Кривошеин умрет в Берлине в начале эмиграции. Его сын с советским паспортом едет в СССР. За этими мужчинами, которых на родине не принимают за русских, отдельно поедут их жены с детьми. Это женщины, вышедшие из хороших, обеспеченных семей, с титулами и без, отлично образованные, теперь уже не слишком молодые и усталые. Они прошли трудную школу эмиграции, они работали, бились в чужой стране наравне с мужьями. И теперь они по русской традиции едут вслед за мужьями.
Одни — с самостоятельным желанием во что бы то ни стало вернуться на землю своих отцов, которые уже лежат в чужой земле. Другие едут вслед за высланными мужьями, как в свое время жены декабристов, зная, а еще больше предчувствуя, куда едут и на что. И все едут с детьми.
В это же время, параллельно с так называемой реэмиграцией, идет репатриация, то есть возвращение в СССР советских военнопленных и лиц, угнанных на работу на территории Третьего рейха. Женщины, вышедшие замуж за советских пленных, едут с ними на их родину. Их мужья на родине, как правило, попадают в лагеря. Жены с детьми в чужой стране, без языка, предоставлены сами себе.
Муж француженки Рене Клод Вилланше в лагерь не попал. Он ее с тремя дочерьми просто бросил, а имущество, привезенное из Франции, продал и пропил. Она оказывается в деревне в Курской области.
По чудесному стечению обстоятельств у нее по прибытии в СССР не отобрали французский паспорт. После того как муж ее бросил, она решила вернуться во Францию. Соседи по деревне советуют ей ехать в Москву, говорят, там есть французское посольство. "Может, — говорят, — уедешь домой".
На перекладных доезжает она до Москвы. По-русски не говорит, даже понимает плохо. Невероятно, но она попадает на прием во французское посольство. В посольстве говорят, что возвращение назад невозможно, и отбирают французские документы.
Она возвращается в деревню. К ней приходят из МГБ, допрашивают, угрожают. А потом дают советский паспорт. Так она и живет всю жизнь.
Незадолго до начала реэмиграции в Париже, и не только в Париже, в продаже появляются пластинки Александра Вертинского, изданные в СССР.
Александр Вертинский
До войны эмигранта Вертинского слушали тайно. Вспоминает композитор Никита Богословский: "Его пластинки привозили контрабандою из-за границы и давали послушать. Давали с выбором — кому можно, кому нельзя. Потому что, если человек увлекался Вертинским, вообще могли посадить". После войны, после его возвращения, его пластинки в СССР по-прежнему не продают. Их выпускают и продают на Запад. На Западе кажется, что это признак новой жизни: многолетний эмигрант Александр Вертинский вернулся на родину и выступает с концертами. Он был так потрясен победой русских под Сталинградом, что обратился с просьбой о возвращении в СССР. И ему разрешили. И он поет на родине.
Вспоминает мхатовец Владлен Давыдов, в 1944-м студент школы-студии МХАТ: "Я был на одном из первых его концертов. Выходит человек в темно-синем фраке. Зал замирает. И он тихо, почти интимно объявляет: "Степь молдаванская". И начинается таинственное действо. Вертинский с того берега, из того мира. Из старой России, из Серебряного века. И мы его видим… Потом, правда, когда Вертинский уже пожил в нашей стране, на своей родине, объехал почти всю страну, у него появились иронические интонации: "Ведь вы не всерьез меня воспринимаете"".
Из письма Вертинского жене от 22 мая 1951 года: "Так, все хорошо. И кровать в номере ничего. И коньячку выпиваешь, и книжка интересная под рукой. Только холодно. Подмерзает искусство, которого я являюсь сеятелем. Нетопленые театры с полузамерзлыми зрителями — все это немножко напоминает музей восковых фигур. Я получаю сомнительное удовольствие от удовольствия зрителей, которые мимоходом послушали какой-то наивный бред о "красивых чувствах" и разошлись под шумок, покачивая головами и добродушно улыбаясь: "Есть же, мол, еще такие чудаки!" И пошли эти люди опять к своим примусам, авоськам и разговорам, завистливым, злобным и мелочным".
