чинов и дворянства и записать навечно в рядовые с «прогнанием шпицрутенами тысячу раз».
Справедливости ради следует сказать, что панический страх перед Павлом испытывали только дворяне; простолюдины же глядели на строгость царя с одобрением, видя в ней некое возмездие благородному сословию. Дипломат и мемуарист Пётр Иванович Полетика вспоминал, что как‑то раз, увидев показавшегося на Невском Павла спрятался за оградой Исаакиевского собора. Когда царь ехал мимо, церковный сторож, не стесняясь присутствием «барина», довольно громко произнёс:
— Вот наш Пугач едет!
— Как ты смеешь так отзываться о своём государе? — прикрикнул на него Полетика.
— А что, барин, — равнодушно и без всякого смущения отозвался мужик, — ты видно и сам так думаешь, раз прячешься от него.
«Отвечать было нечего», — пишет Полетика. Дождавшись, когда Павел скрылся из глаз, он покинул своё укрытие и отправился дальше, радуясь избавлению от «опасной встречи».
Если подобным образом вели себя частные лица, то что же сказать о государственных служащих, особенно об офицерах, ежедневно рисковавших попасть под арест или заслужить ещё более строгое наказание?
В 1800 году общество уже было настроено против Павла. Однажды караульный офицер в Зимнем дворце допустил оплошность. Царь приказал Константину Чарторийскому передать виновному свой обычный в таких случаях комплимент, сказав, что он скотина. Выслушав князя, офицер презрительно ответил, что эта брань ему совершенно безразлична, так как исходит от человека, лишённого здравого смысла.
Если верить сообщению некоторых мемуаристов, жизнь Павла постоянно подвергалась опасности. Один из них (Коцебу) пишет, что всюду, где бы ни появлялся царь, за ним следили десятки глаз, жаждущих его смерти. Он же передаёт историю о каком‑то юноше, задумавшем заколоть Павла, но при встрече с царём оробевшем и опрометью бросившемся домой, как будто за ним гнались фурии. Кажется, были попытки отравить царя. Таким образом подозрительность Павла имела серьёзные основания, а общество было недовольно именно его подозрительностью. Получался замкнутый круг, выйти из которого можно было только разорвав его.
Заговор против Павла созрел среди его ближайшего окружения. Первоначально заговорщиков было двое: вице-канцлер граф Никита Петрович Панин и адмирал Осип Михайлович де Рибас.
Панин приходился племянником графу Н. И. Панину, наставнику Павла Петровича, и в детстве был товарищем игр великого князя. От дяди он усвоил свободный образ мыслей и ненависть к деспотизму, а близость к императорской семье рано развила в нем самоуверенность и апломб. Павел при вступлении на престол сделал друга детства вице-канцлером и членом коллегии иностранных дел. Вице-канцлер не питал к царю личной вражды. Составляя против него заговор, он действовал из соображений идеалистических, желая «спасти государство» отстранением Павла от престола и передачей власти в руки наследника великого князя Александра, который, как он надеялся, установит в России конституционный образ правления.
Де Рибас, разделявший планы Панина, скоро умер, и вице-канцлер стал подыскивать другого сообщника. Его чутьё безошибочно указало ему на барона фон дер Палена, как на наиболее подходящую фигуру. По его рекомендации Павел сделал Палена генерал-губернатором Петербурга. В этой должности Пален в короткое время сумел завоевать полное доверие Павла; в 1800 году царь назначил его ещё и первоприсутствующим в коллегии иностранных дел и сделал главным директором почт.
Теперь, имея в руках высшую военную власть в столице и контролируя деятельность полиции, заговорщики решили действовать. Прежде всего следовало добиться согласия великого князя Александра на государственный переворот.
В переговорах с великим князем заговорщики проявили поистине дьявольскую ловкость. Пален рассказывал: «Я зондировал его на этот счёт, сперва слегка, намёками, кинув лишь несколько слов об опасном характере его отца. Александр слушал, вздыхал и не отвечал ни слова». Но расчёт оказался верен — великий князь ничего не сказал отцу об услышанных намёках и не пресёк крамольные разговоры в самом начале. Тем самым заговорщики как бы получили моральное право на дальнейшие шаги.
Убедившись в относительной безопасности, они открыто высказали Александру свои мысли. Дело было представлено так, что «пламенное желание всего народа и его благосостояние требуют настоятельно, чтобы он был возведён на престол рядом со своим отцом в качестве соправителя, и что сенат, как представитель всего народа, сумеет склонить к этому императора без всякого со стороны великого князя участия в этом деле». Александр возмутился этим замыслом и ответил, что «вполне сознает опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов все выстрадать и решился ничего не предпринимать против отца». Однако содержание разговора вновь осталось тайной от Павла.
Пален сделался смелее. Имея по роду службы почти ежедневные сношения с Александром, который являлся военным губернатором Петербурга, он все чаще заговаривал с ним о необходимости переворота, пугая его, что революция, вызванная всеобщим недовольством, должна вспыхнуть не сегодня-завтра, и тогда уже трудно будет предвидеть её последствия. «Я, — вспоминал Пален, — так льстил ему или пугал его насчёт его собственной будущности, представлял ему на выбор — или престол, или же темницу и даже смерть, что мне наконец удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе с Паниным и со мною средства для достижения развязки…»
Вообще в Палене заговор обрёл настоящего вождя, хладнокровного, властного, циничного, скрытного, неразборчивого в средствах. В отличие от Панина он преследовал в заговоре только личные цели, хотя впоследствии и был не прочь подчеркнуть, что «совершил величайший подвиг гражданского мужества и заслужил признательность своих граждан», и был сторонником физического устранения Павла. Глядя на его портреты, невозможно представить, что этот крупный, широкоплечий человек, с высоким лбом и открытым, приветливым, почти добродушным лицом в течение трёх лет готовил цареубийство, ежедневно уверяя жертву в своей преданности и вооружая сына против отца. Современники отзывались о нем, как об умном, проницательном человеке, усвоившем шутливое отношение к жизни, всегда жизнерадостном и беззаботном. Если верно, что между убийцей и жертвой порой возникает какая‑то мистическая близость, какое‑то непонятное, глубинное соответствие натур, то следует признать, что Пален как нельзя более подходил на роль убийцы Павла и что именно вышеперечисленные его качества, которые так нравились царю в людях, позволили ему осуществить задуманное.
Говоря о странных на первый взгляд указах Павла, не следует забывать, что многие из них намеренно искажались заговорщиками, во главе которых стоили не кто-нибудь, а государственный канцлер Никита Панин и генерал-губернатор Петербурга граф фон дер Пален, то есть лица, державшие в своих руках
