В отвратительном вагоне, окна коего были сплошь разбиты, двигаясь черепашьим шагом, добрался я до Галаца. Сообщение с Одессой здесь поддерживал крошечный и прескверный русскии пароходишко, носящий имя какого-то адмирала, – плоскодонка, снабженная фальшивым килем. На этом суденышке, переполненном пассажирами, после бурного морского перехода, вывернувшего ехавшим все внутренности, добрался я приблизительно через сутки в Одессу.
В Одессе я застал приблизительно ту же картину, которую оставил там месяца за три перед тем, а именно ту же «Лондонскую» гостиницу, гудевшую с утра до позднего вечера бесчисленным множеством самых разнообразных обломков прежнего строя, стекшихся сюда из различных местностей России. По-прежнему здесь был центр общественной, определенно беженского характера жизни. Петроградский бомонд, гвардейское офицерство, множество южных землевладельцев, представители местного искони космополитического общества, былые крупные и средние чиновники; спекулянты, банкиры, дамы полусвета – все здесь перемешалось и даже слилось. Здесь многие проводили за яствами и питием долгие часы; здесь изобретались, передавались и распространялись весьма противоречивые, но преимущественно оптимистического свойства разнообразные слухи, среди которых внезапно раздавались панические ноты.
Эти две крайности были типичной чертой беженской жизни, беженской психологии. Между «гром победы раздавайся» и «ратуйте» переходных степеней не было. В общем же жилось весело и беспечно. Деньги, казалось, утратили всякую ценность. В местном клубе, воспринявшем в свою среду многочисленных беженцев из столиц, оживление царствовало с утра. Группа гурманов затеяла устройство особо тонких гастрономических обедов, оплачиваемых какой-то фантастической суммой. Шла безумная игра, даже принимая в расчет обесценение денежных знаков: проигрывались в одну ночь десятки тысяч украинских, да и сохранивших еще ценность романовских денег. Появились, разумеется, игорные и иные притоны, учрежденные и состоявшие в заведовании людей с совершенно иным и, казалось бы, не соответствующим этому промыслу прошлым. На ролях крупье видны были офицеры, украшенные боевыми знаками отличия, на ролях соблазнительниц еще вчера безукоризненные женщины. Нищета разоренных, еще столь недавно состоятельных, а не то и богатых людей уже явственно проступала. На улице встречались знакомые, которым «Лондонская» и ей подобные гостиницы уже были недоступны: они ютились чуть не по постоялым дворам и по снимаемым в частных квартирах отдельным комнатам.
Новым являлись в Одессе спекуляция и иноземные войска. Спекуляцией занимались в той или иной форме решительно все, кто только мог. Спекулировали на иностранной валюте, спекулировали товарами, в том числе и продовольственными, едва ли не в особенности сахаром, взятым на учет, но все же каким-то таинственным путем исчезавшим и вывозимым.
Что касается иноземных войск, то они отличались грубостью, разнузданностью и полным нежеланием сражаться. Чернокожие хари разгуливали по Приморскому бульвару и выглядывали из всех окон бывшего дворца командующего войсками округа, который они сразу привели в совершенно безобразный вид. Убранство этого дома, некогда принадлежавшего фаворитке Александра Марии Антоновне Нарышкиной и купленного впоследствии известным поставщиком нашей армии в Севастопольскую кампанию Волошиным, от которого он перешел, по предъявленным к нему искам, в казну, отличалось редким вкусом и богатством. Убранство это, сильно попорченное соединенными усилиями различных перебывавших уже в Одессе властей, было окончательно испакощено чернокожими, присланными Францией избавить Россию от белых варваров. «Ну и избавители», – говорили одесситы, шарахаясь при встрече с ними в сторону.
Русская власть в Одессе за мое отсутствие дважды переменилась. Первоначально, скоро после нашего отъезда за границу, захватили Одессу петлюровцы, но продержались они недолго. Появились добровольцы и, опираясь на прибывшие французские военные суда, петлюровцев выгнали, но сами завести порядок не сумели. Во главе добровольцев был поставлен генерал колчаковского производства Гришин-Алмазов, [177] незадолго перед тем прибывший из Сибири. Обладая несомненной энергией и некоторыми организационными способностями, он был авантюрист в душе и, к сожалению, отличался необузданными страстями. Этим страстям, попав в главенствующее положение в Одессе, он дал полную волю. Предался он совершенно недопустимым оргиям и тем утратил всякое обаяние, как в городе, так и перед французским командованием прибывших в Одессу союзных войск. Другой представитель Добровольческой армии, назначенный начальником тыла и снабжения (фамилии не припомню), держался лично вполне безупречно, но не обладал должной энергией и вовсе не был на высоте порученного ему дела.
Перебравшийся из Киева в Одессу совет государственного национального объединения, сговорившись предварительно с французским командованием, причем инициатива шла, по-видимому, от последнего, решил сменить командование русскими войсками и областью и, опираясь на французов, предложил Гришину-Алмазову и начальнику тыла выехать из Одессы, сдав командование генералу A.B. Шварцу [178] – славному защитнику Ивангородской крепости. Смена эта отнюдь не должна была обозначить разрыва с Добровольческой армией и обусловливалась исключительно непригодностью назначенных ею в Одессу начальствующих лиц. Предварительный сговор с Добровольческой армией не представлялся возможным за дальностью расстояния и необходимостью принять решение по этому делу незамедлительно. Дабы разъяснить причины этой спешки и сгладить могущие произойти по этому поводу трения с Добровольческой армией, названный совет командировал в штаб армии своего председателя барона Меллера и одного из своих членов Н.В. Савича.
Командование Добровольческой армией признало тем не менее произведенную смену за открытый бунт и недопустимое умаление ее авторитета. Не только не пожелало оно санкционировать назначение генерала Шварца, но возгорелось открытой ненавистью к нему, принявшей впоследствии, после эвакуации Одессы, совершенно недопустимые формы. Управление Добровольческой армией не остановилось даже перед возведением на генерала Шварца совершенно необоснованных обвинений и даже обратилось к константинопольским английским властям с просьбой выслать «именующего себя командующим войсками, эвакуированными из Одессы», генерала Шварца из Константинополя, предварительно отобрав от него будто бы вывезенные им из Одессы огромные казенные суммы. Между тем суммы эти – в общем незначительные – несколько миллионов украинских рублей и очень незначительное количество иностранной валюты, преимущественно австрийской, к тому же в негодных мелких купюрах – расходовались не генералом Шварцем, а особой коллегией, по ордерам министра финансов той же Добровольческой армии М.В. Бернацкого, [179] случайно находившегося в Одессе в момент ее эвакуации и выехавшего вместе с штабом одесских войск в Константинополь.
Эта, скажу не обинуясь, позорная страница политической деятельности Добровольческой армии мне в точности известна, так как я был включен в тот совет, который ведал делами одесской армии после ее эвакуации из Одессы, и посему был в курсе всей возбужденной Добровольческой армией по поводу генерала Шварца перепиской. Вызвала она во мне глубокое возмущение.
Обращение к иностранной державе с ничем не обоснованным и, следовательно, по существу, клеветническим обвинением доблестного боевого русского генерала и стремление иноземными руками развенчать и даже покарать начальника значительных русских боевых сил ради удовлетворения мелкого личного самолюбия было действием и неполитичным, и глубоко антипатриотическим. Да к тому же и бесцельным, ибо никаких реальных результатов дать не могло. Французское командование в Константинополе, на распоряжение которого английское командование передало полученную им из Добровольческой армии просьбу о насильственном лишении генерала Шварца власти над вывезенными из Одессы офицерскими кадрами и об его личной высылке из пределов нахождения этих кадров, переслало эту просьбу генералу Шварцу, прося его дать по ее поводу нужные объяснения.
Подавив ту личную обиду, которую он не мог не чувствовать, и думая лишь об одном, о соблюдении чести и достоинства начальников русской армии, Шварц во всем этом прискорбнейшем инциденте выказал исключительное благородство и большой политический такт. Он воздержался от всякой квалификации предъявленного ему клеветнического обвинения и каких-либо ответных обвинений, а ограничился указанием, что отношение, ему пересланное, результат, очевидно, недоразумения, происшедшего вследствие удаленности и разобщенности Одессы с центром управления русской армии, придавшим веру дошедшим до него слухам, неизбежно возникающим при наличности тех условий, которые существовали в Одессе в момент ее эвакуации.
