Экономические магнаты, умевшие объединять капиталы и заставлять их приносить прибыль, появлялись в большом количестве. Закончилось время каорцев, ломбардцев и евреев, отодвинутых на задворки экономики. Ганзейцы еще сохраняли свои ведущие позиции, но их слава бледнела. Восходящие звезды озаряли небеса Нюрнберга и Аугсбурга. Эти города стали «командными постами» европейской экономики. Правители этих мест сделали состояние на промышленных предприятиях текстильной и особенно горнодобывающей промышленности. Но их интересовала и торговля; не забывая старые метрополии Средиземного моря, они создавали новые, в Антверпене на севере, Лиссабоне и Севилье на юге, поскольку Европа обернулась в сторону Атлантики. Обогащение этих капиталистов происходило очень быстро. В 1494 г. активы Фуггера Аугсбургского достигали кругленькой суммы в 50 000 флоринов; в 1527 г. они составили 2 миллиона. Правда, финансовым домом руководил талантливый финансист Яков Фуггер. Как большинство немецких предпринимателей, он давал деньги в долг государству. В 1515 г. Максимилиан был ему должен уже 800 000 флоринов. Кроме того, известно, что он занял свое место в механизме церковной налоговой службы. Два события, в большой мере определившие будущее Европы и христианства, произошли не без его участия. «Общеизвестно, Государь, что у Вашего Величества не было бы короны без меня», — говорил он Карлу V, который не опровергал этого заявления. Возможно, те звонкие монеты, переведенные Яковом Фуггером из Майнца в Рим, были своего рода индульгенцией, которые раздавал банкир Папского престола! Нажива, только нажива, у Якова Богатого не было другой страсти, даже если он занимался благотворительностью и заказывал для семейной часовни оформление, достойное флорентийских алтарей. Он был так уверен в своих достоинствах, что приказал написать на своей могиле: «Так как при жизни он не мог сравниться ни с кем, то и после смерти он не находится среди смертных». Только человеку эпохи Возрождения могла быть присуща такая гордость!
Богатые столь же широко тратят, как и кропотливо копят. Города, об экономическом развитии которых мы только что упомянули, называли «сокровищем».[30] Внутри крепостных стен поражали вовсе не гармоничные линии улиц и площадей. Что бы ни говорил Энеа Сильвио, чтобы польстить немцам, их города лишь отдаленно напоминали итальянские. Впечатляли только ратуши, в особенности в городах Ганзы, богадельни, занимавшие площади размером с центральный неф церкви, и наконец, Münster, «монастыри», алтари, возведенные городскими управлениями, дабы снискать благословения свыше, а также продемонстрировать свое богатство. Сверкающий орнамент декора покрывал главные архитектурные линии и превращал эти здания в гигантскую драгоценность. Внутри зданий, в благочестивом нагромождении многочисленных алтарей, среди запрестольных образов и других работ встречались произведения настоящих мастеров! Такие скульпторы, как Файт Штосс, которому мы обязаны статуей Благовещения, находящейся в храме Святого Лаврентия в Нюрнберге, или Тилман Риеменшнайдер, долото которого с таким искусством обрабатывало липу, что из нее получались редкие по изысканности и силе украшения; давайте вспомним также Петера Вишера, который, вдохновленный итальянскими образцами, отливал статуи из бронзы и латуни. Живопись позволяла разнообразным личностям выражаться намного свободнее, чем скульптура. В ней также заметно влияние Фландрии и Италии. Шотгоер умел сочетать традиции кельнской школы и шедевров «мировой готики», а также опыт Ван дер Вейдена. Позднее, одновременно с «немецким Рафаэлем» Гольбейном Младшим, чей классицизм был одновременно тверд и гибок, работал Грунвальд, мастер зыбких полутеней и триумфального света, Распятия и Воскрешения. Альтдорфер писал сцены, служившие для него предлогом, чтобы ввести нас в германский лес, где для него все было знакомо. Балдунг охотно уходил от религиозного восприятия и изучал тело женщины, изменявшееся с возрастом. Ни один из этих жанров, ни один из этих методов не ускользнул от Дюрера, очарованного Италией, которой сами итальянцы не переставали восхищаться; он умел придерживаться классически строгих форм, чтобы казаться спокойным, но тревога, терзавшая его, вдохновляла его на создание произведений, где отражаются и его «меланхолия» и его непреодолимая решимость идти, как рыцарь, навстречу смерти и дьяволу.
Эти шедевры в наши дни воспринимаются, прежде всего, с эстетической точки зрения. В глазах верующих и неверующих они представляют произведения искусства; но для тех, кто их создали и тех, кто их заказывал, они принадлежали к области религии. Религия играла огромную роль в жизни немцев той эпохи: «Никогда, по утверждению одного знатока, их приверженность к Церкви не была столь непоколебимой».[31] Стоит задуматься над этим высказыванием. Не все те, живущие в Германии, были крещеными. Несмотря на ужасные погромы, вызванные страхом черной чумы, еврейские общины оставались многочисленными, но их положение ухудшилось. Карл IV оставил на произвол князей тех, кого некогда Фридрих II сделал своими подданными. Евреи были изгнаны из многих городов; большинство из них эмигрировали на восток и юг империи, где они поселялись вне пределов городов. Те же, кто оставался в городах, проживали в специально отведенных для них кварталах. Антииудаизм, подвергавший преследованиям их веру, породил антисемитизм, преследовавший их национальность. Обвиняемые в совершении кощунств или ритуальных убийств сыновья Израиля уничтожались. Церковь отдалялась от евреев, но христиане отдалялись от Церкви. Ересь не исчезла, хотя число ее сторонников было небольшим. Один из них простонал перед казнью: «Наше дело гибнет, как угасающий огонь!». Самой стойкой ересью была вальденская; гусизм оживил некоторые идеи и одновременно увеличил ряды своих сторонников.
Между тем, не вызывает сомнений, что подавляющее большинство немцев были послушными сынами Церкви, приверженность этих сыновей своей Матери была различной по характеру. Были такие, у которых христианство занимало все помыслы: изучение только аристократии Нюрнберга позволяет нам увидеть многих, увенчавших свою жизнь, полностью посвященную служению Богу, уходом в монастырь строгого устава. Представители университетских кругов видели, как превосходные профессора и блестящие студенты настойчиво добивались допуска в картезианский монастырь. Святость процветала даже среди представителей скромных слоев общества: примеры отшельниц, даже со стигматами на теле, были нередки в городах и деревнях. Но большая часть христиан удовлетворялась менее требовательной набожностью. Посредственная, по мнению самых строгих ценителей, эта набожность не производила впечатления на приезжих иноземцев, которые напротив считали ее крайне живой. Можно привести лишь восклицание итальянского священника: «Пусть наши соотечественники учатся у этих варваров смирению и набожности!». Красота религиозных зданий стала одним из проявлений этого чувства, и горячее желание возводить и расти превращала Германию в огромную стройку. Церкви и часовни вмещали большее количество людей. Богослужения стали проводиться чаще: священники, следуя требованиям прихожан, устраивали все больше и больше месс, вечерних молитв и крестных ходов, и в итоге стали считать их настойчивость утомительной. Вся жизнь проходила под знаком священного: колокольный звон, призывающий к молитве раздавался утром и вечером; каждый день недели имел свое религиозное значение: четверг служил напоминанием об Евхаристии, пятница — о Страстях Господних, суббота — уверованию Святой Девы в победу ее Сына над смертью… Каждый этап жизни был отмечен обрядами; ничего не делалось без соответствующей молитвы! Следуя течению времени, религия занимала все пространство: она указывала места, где лучше всего вступать в контакт с небесными покровителями. Кроме святых мест, привлекавших множество немцев, Святого Иакова Компостельского, Рима и Святой Земли, все большее часовен и молелен посещалось христианами, посвящавшим этим ближним паломничествам несколько дней или даже несколько часов. Молитва выражала и усиливала сплоченность социальных групп, естественных ячеек общества, например семьи, а также союзов, образованных теми, кого сближали их профессиональные занятия или духовное родство. Бесчисленные братства создавали между их членами чувство утешительной солидарности. Гамбург насчитывал сотню таких братств, братство Розы объединяло 4000 человек в Ульме.
Христианство было религией сердца. Нежность, Innigkeit, как говорили в то время по-немецки, было тем качеством, которое верующие стремились вызвать у себя и постоянно поддерживать, радуясь с Матерью Спасителя, сжимавшей своего ребенка на руках, плача с ней у подножия креста. Музыка усиливала и поддерживала чувство сопереживания. В городах она обладала мощью и богатством многоголосых хоров, которые сопровождались искусной игрой органов. В деревнях пение было, конечно, проще, но выводило столь волнующие мелодии, что современники — святой Бернард и Мартин Лютер, были тронуты этими песнями. Не стоит впадать в преувеличенный оптимизм; осень Средневековья, как наступающий вечер, склоняла к грусти, широко открывавшей двери страху. Эти страхи, накопление богоугодных дел, слов и поступков, приношений и покаяний имело целью если не изгнать, то по крайней мере ослабить гнет тоски. Ни многочисленные приверженцы религиозных братств, ни все духовенство своими заупокойными мессами не были в состоянии прогнать это чувство. Смерть была искусством, к которому нужно было приобщаться заранее. Ничто тек не пугало, как внезапная смерть, поскольку агония позволяла подготовить душу к последнему пути. Отпущение грехов было такой же предосторожностью, позволяющей сократить пребывание в Чистилище. Эмоции, слишком грубо подстегиваемые, могли привести к нерациональным поступкам. Объятые паникой христиане отступали от Бога, чтобы броситься в руки демона. Страх перед договором с Дьяволом был довольно распространен уже в 1480 г., и инквизиция принялась за дело: увы, «Молот ведьм», не столько давил их, сколько увеличивал их число.
