Церковь в Германии; сейм в Регенсбурге (1803). Религиозные события, происходившие во Франции, не могли не отразиться в Европе наряду с революционными и наполеоновскими войнами. Французские армии занесли в Германию якобинские идеи, и мы уже видели, что в 1794 году в Майнце, Трире и Кельне были воздвигнуты алтари в честь 'Разума. Секуляризация имуществ немецкой церкви, проектированная уже в Базельском (1795) и Кампо-Формийском (1797) договорах, была окончательно узаконена Люневильским трактатом (1801). По этому договору весь левый берег Рейна был уступлеп Франции; но статья 1 гласила, что наследственные князья получат взамен утраченных ими владений другие земли в пределах германской империи. Как и после Вестфальского договора, для вознаграждения светских князей послужили церковные княжества и имущества церкви[84].
Действительно, «депутация» «священной» (германской) империи, собравшаяся в Регенсбурге в марте 1803 года, постановила (ст. 35), что все владения капитулов, аббатств и монастырей должны быть повсеместно переданы в распоряжение князей «как для покрытия издержек по культу, народному образованию и другим ведомствам, так и для поправления их финансов». В силу этого постановления тотчас были секуляризованы тринадцать церковных княжеств и множество иммедиатпых (т. е. зависевших непосредственно от германской империи) аббатств, не считая епископства Льежского и трех церковных курфюршеств, уступленных Франции: Кельнского, Майнцского и Трирского. И так как большинство секуляризованных этим путем земель досталось князьям протестантского вероисповедания или проникнутым иозефистскими идеями, то католическая церковь оказалась в этих областях почти беззащитной[85]. Один только князь-архиепископ Майнцский Карл-Теодор Дальберг (ум. в 1817 г.) сумел сохранить свое положение благодаря влиянию Наполеона, к которому он успел втереться в фавориты: он добился того, что его архиепископская кафедра была перенесена из майнцской епархии в регенсбургскую, превращенную для него в княжество (1 февраля 1803 г.). Он ухитрился даже распространить свою юрисдикцию в качестве «примаса Германии» на часть бывших церковных владений майнцских, кельнских и трирских, расположенных на правом берегу Рейна.
Узаконивая секуляризацию, Регенсбургский сейм принципиально установил, что государи, которые воспользуются ее плодами, обязаны давать средства на содержание церкви в своих княжествах. Уцелевшие капитулы должны были получать определенный доход, церковнослужители и монахи — годовую пенсию. Эти ренты были невелики и уплачивались неисправно. За церквами не было обеспечено никаких дотаций. Кроме того, епископы часто оставались без капитулов вследствие смерти и ухода каноников, епархии — без пастырей вследствие смерти епископов. За исключением немногих епархий, как, например, мюнстерской, где Франц Фюрстенберг сумел сохранить свой авторитет, немецкая церковь находилась в упадке.
Необходимо было принять меры. Бавария и вслед за ней Вюртемберг подняли вопрос о заключении конкордата. Но пока Германская империя еще существовала, папа предпочитал заключить один конкордат для всей империи и не хотел считаться с отдельными государствами. В 1806 году Наполеон сам намеревался заключить конкордат для Рейнского союза.
Впрочем, эти конкордаты никогда не были заключены, и для обеспечения правильного хода церковного управления в вакантных епархиях папе не оставалось ничего другого, как учредить кое-где апостольские викариаты (Врухзаль, Элльванген, Констанц). Но это средство плохо служило своей цели. Апостольские викарии, чуждые своим епархиям, были пассивны и не пользовались доверием паствы; а те из них, чье управление могло бы быть полезным, встречали всевозможные помехи со стороны правительств. Светская власть вмешивалась во все и хотела распоряжаться всем, вплоть до чина богослужения и текста молитв. Здесь все еще царила иозефистская система, несмотря на то что Леопольд II (1790–1792) отменил наиболее стеснительные мероприятия своего брата и, в частности, упразднил «главные семинарии». Влияние Меттерниха при Франце I (1792–1835) упрочило здесь мелочно придирчивую политику австрийской бюрократии. Этот пример нашел подражание и в других местах. В феврале 1812 года прусский король лично учредил в Бреславле новый капитул при соборе, не спрашивая разрешения папы. Правда, пленение Пия VII затрудняло сношения с ним. Так тянулось дело до Венского конгресса, и нигде не было принято никаких мер к окончательному урегулированию вопроса.
Церковь в Италии[86]; конкордат 1803 года. Успехи французского владычества в Италии навлекли на итальянскую церковь те же мероприятия, какие постигли французскую церковь: упразднение монастырей и ковдрегаций (сначала частичное, затем общее в 1810 году), конфискацию церковных имуществ, беспрестанные вторжения в церковную юрисдикцию, сокращение числа епископств, вынужденное у папы путем неотступных требований. В 1803 году в Пьемонте было уничтожено девять епископств (из семнадцати), в Папской области — семнадцать. В том же году Цизальпинская республика заключила с Пием VII конкордат, сходный с французским, но более выгодный для церкви (16 сентября 1803 г.). Особенно важно было то, что епископы сохранили право свободно сноситься с папой. Но преимущества, приобретенные по этому конкордату церковью, были значительно урезаны декретом президента Мельци (февраль 1804 г.), придавшим чрезвычайно распространительный смысл статьям, выгодным для правительства, и ограничительный — статьям, выгодным для церкви.
После того как Наполеон возложил на себя железную (итальянскую) корону (1805), отношения еще более обострились. По присоединении папских владений к Империи французский конкордат был особым декретом распространен на всю Италию (1809), и принципы галликанской церкви объявлены господствующими по всей Империи (1810); епископы, отказавшиеся принять их, были брошены в тюрьму.
Церковь в Испании[87]. Испанскую церковь постигла почти та же участь, что и итальянскую. После испанского восстания, в котором приняло участие довольно много монахов, Наполеон, вступив в Мадрид, упразднил две трети монастырей (особенно нищенствующих орденов), конфисковал их имущества и оказал лишенным крова монахам лишь ничтожную материальную помощь (1808). Затем епископам и капитулам предложено было публично заявить о своем согласии с галликанскими принципами. Несколько прелатов — большей частью французские епископы, назначенные на испанские кафедры, — подчинились; остальные, как и в Италии, были заключены в тюрьму.
Таким образом, к концу Империи Наполеон уничтожил повсюду плоды того дела преобразования и умиротворения церкви, которое им было начато в эпоху Консульства.
ГЛАВА IX. ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА. 1799–1815
Время Империи было переходным временем. Таким его нужно признать, потому что в нем очень определенно столкнулись вкусы, воспитанные прошлым, и те тенденции, из которых в скором времени должно было возникнуть очень значительное литературное движение. На этой основе вскоре создалась литература, полная более ярких противоречий, чем в какое-либо иное время. Таковой именно была французская литература в период с 1799 по 1815 год. Часть литературной армии продолжала подражать «великим образцам» XVIII века и опираться на Вольтера, Сен-Ламбера, Кребильона-младшего и Дидро; другая — искала нового пути, еще никому не подражая (в чем она была права), исходя главным образом из того принципа, что прежде всего нужно презирать и забыть XVIII век. Отсюда два течения, которые то шли параллельно, то сталкивались и перекрещивались.
Поэты. Наиболее яркими представителями идей XVIII века являлись тогда поэты. Таков почти непреложный закон, потому что, принужденные подчиняться определенным правилам стихосложения, поэты в силу одного этого более преданы традиции и медленнее переходят к реформам. Два поэта огромного таланта стояли во главе французского Парнаса — Делиль и Парни, и это всецело люди XVIII века.
Делиль — ученик Вольтера, читавший Вюффона и немного Руссо. Ребенком он был развит не по летам. Двадцати лет он написал стихотворение о машине в Марли, приводившее в восторг любителей. Став преподавателем в одном из парижских коллежей, Делиль с любовью перевел Георгипи Вергилия и издал их в 1769 году. Он был большой виртуоз: в каждом стихе Георгии он с изящной легкостью преодолевает какую-нибудь трудность; и вообще умение побеждать трудности и облекать в искусный стих темы, трудно поддающиеся стихотворной обработке, является главным отличительным свойством таланта Делиля. Перевод был встречен восторженным одобрением, и автор, превозносимый Вольтером, очень скоро был избран во Французскую академию. Осыпанный почестями и получая всякого рода пенсии, Делиль последовательно издал множество поэм, из которых ни одна не стоит его Георгии, но которые все написаны искусно и местами блестяще: Сады (Les Jar dins — 1782), Сельский житель (Uhomme des champs — 1800), Воображение (Ju Imagination — 1806), Три царства природы {Les Trois regnes de la nature —1809). Все это — собрания рассказов, размышлений, дидактических отрывков, поучений и особенно описаний, вставленные в плохо построенные и как бы колеблющиеся рамки. Описание всегда играло видную роль в поэмах Делиля, а с течением времени оно стало занимать у него все больше места и в конце концов заслонило собою все до такой степени, что сложилось представление (основательное или неосновательное — другой вопрос), что Делиль изобрел новый жанр — описательный. Это не первый пример, когда недостаток превращается в систему, а система — в мнимое изобретение. Впрочем, Делиль действительно обладал подлинным описательным талантом. Он холоден, часто однообразен и многословен, но — что бы ни говорили — он умеет наблюдать, и если никогда не живописует в подлинном смысле этого слова, то дает точный и довольно подробный рисунок. В общем, он изображает природу так, как если бы она была машиною в Марли[88], и только ее живой дух ускользает от него. Кроме того, он умен, и некоторые из образов в манере Ла Врюйера, выведенных им в его последнем произведений Разговор (La Conversation —1812), довольно удачны. Этот искусный и плодовитый версификатор, бывший всегда крайне осмотрительным в своем поведении, умер в 1813 году как раз во-время, чтобы быть похороненным с королевскими почестями. Уже несколько лет спустя господство было захвачено той поэтической школой, которая обрекла Делиля на глубокое и не совсем заслуженное забвение, но пока еще не насчитывала в своих рядах ни одного признанного стихотворца.
