Итак, надежды советских деятелей занять прочные позиции в Особых совещаниях не оправдались. И они сосредоточились на созыве своего совещания по обороне, полностью состоящего из представителей демократических организаций. Этот орган, образованный непосредственно при ЦИК, задумывался в качестве альтернативы буржуазным организациям, созданным в годы Первой мировой войны (ЦВПК, Земский и Городской союзы): «Мы глубоко верим, что революционная демократия, а не буржуазия спасет страну», – сформулировал кредо своих единомышленников член ЦИКа Дан[1199]. Однако после корниловских событий Временное правительство приняло решение вообще упразднить систему Особых совещаний. Вместо них был учрежден Главный экономический комитет, куда на правах его отделов входили Особые совещания с их аппаратами. А Особое совещание по обороне планировалось сделать военно-техническим подразделением Военного министерства[1200]. В четвертом и последнем составе Временного правительства Главный экономический комитет, превратившийся в своего рода суперминистерство, оказался в руках московского купечества. Как уже говорилось, его возглавил С.Н. Третьяков, заместителем которого стал старшина Московского биржевого комитета С.В. Лурье. В ведение комитета передавались все вопросы, не требовавшие законодательного оформления. Для размещения этого ведомства, становившегося ключевым, планировалось даже отвести Мариинский дворец, где ранее заседало Временное правительство (позже здание решили отдать под заседания Временного совета Республики)[1201]. Заметим: Совет съездов представителей промышленности и торговли выступил с резкой критикой этой аппаратной реорганизации, проведенной московским купечеством. В его записке Временному правительству подчеркивалось, что создание Главного экономического комитета с такими обширными административными полномочиями приведет к полному подчинению этим органом всех министерств, которые по сути превратятся в его департаменты[1202].
Различие интересов питерского и московского буржуазного кланов проявилось и в отношении к государственным займам. Вообще при царизме правительство не раз практиковало займы, причем их движущей силой выступали столичные банки – они были главными подписчиками, помещавшими свои средства в государственные бумаги. Москва не столь активно участвовала в подписных кампаниях, занимая выжидательную позицию и надеясь на предоставление скидок[1203]. Весной 1916 года министр финансов П.Л. Барк даже пригласил представителей московской прессы: он призывал их популяризировать военные займы и сетовал на отсутствие живого энтузиазма в таком важном государственном деле. В пример москвичам Барк ставил патриотический настрой петроградских банков[1204]. Но после февральско-мартовского переворота настроение московской буржуазии резко меняется: уже в начале марта 1917 года Временное правительство объявляет о так называемом «займе свободы», разработанном на новых основаниях. Заем объявлялся долгосрочным (примерно на сорок-пятьдесят лет), объем его составлял 3 миллиарда рублей – эту сумму поровну принимали на себя Государственный банк и коммерческие банки страны. Последние – по причине особого значения займа и общего патриотического подъема – сочли возможным отказаться от обычной комиссионной наценки и предлагали публике облигации по тому же курсу, по которому приобретали сами[1205]. Тон подписной кампании теперь задавала Москва, где действовал объединенный комитет по пропаганде «займа свободы»; он регулярно устраивал концерты и митинги с призывами покупать облигации. Так, например, 16 апреля 1917 года в торжественном заседании по содействию займу участвовали члены Временного правительства, посол США Фрэнсис, французский министр снабжения A. Тома, а также видные участники революционного движения B.И. Засулич и В.Л. Бурцев[1206]. Купеческая буржуазия была полна патриотического энтузиазма. Например, министр финансов М.И. Терещенко вложил в облигации 5 млн руб. из собственных средств[1207]. Московский биржевой комитет после визита министра торговли и промышленности А.И. Коновалова обязал торгово-промышленные предприятия, представленные на бирже, обратить 25% основных капиталов в «заем свободы»; прогнозировалось, что это даст от 500 млн до 1 млрд руб.[1208]
Подписка началась довольно бойко, почти в два раза превышая сборы по займам царского времени[1209]. Даже бывший император Николай II пожелал приобрести облигации на 100 тыс. руб.[1210] Однако экономические трудности нарастали, усиливая негативный настрой предпринимательских кругов по отношению к правительственным инициативам. На глазах таяли и надежды на блестящие результаты подписной кампании. К 1 июня общее число подписчиков достигало всего 500 тыс. человек – и это при 180-миллион-ном населении страны![1211] Не способствовала успеху займа и почти месячная заминка с его реализацией, что помешало использовать патриотический порыв первых недель после свержения царизма[1212]. Заметим, широкие народные массы изначально не проявляли интереса к займу. Хотя Петроградский совет принял решение о его поддержке, а в июне 1917 года даже подписался на 400 тыс. руб.[1213], на местах преобладало полное равнодушие к пропагандистским призывам. На многих предприятиях, как, например, на Большой Ярославской мануфактуре, агитаторов в пользу займа предупреждали о возможной агрессии по отношению к ним со стороны рабочих[1214]. Исключительно буржуазным делом считала заем свободы революционная демократия, и ее представители из 677 тыс. подписчиков составляли лишь около 3%[1215]. «Известия» указывали на странное обстоятельство:
«С одной стороны, господа капиталисты готовы отказаться от всех доходов, а с другой – они не желают занять государству денег из 6% годовых. И не служит ли это лучшим доказательством лицемерия всех заявлений капиталистов об их безвыходном и трагичном положении?»[1216]
Со своей стороны, питерская буржуазия, первой заговорившая о провале «займа свободы», также предлагала прекратить всю эту комедию и расстаться с надеждами на патриотические чувства населения. Она начала открыто высмеивать эту инициативу властей. Много ли осталось чудаков в обширной пустыне, недавно именовавшейся Российской империей, любящих свободу, понимающих ее значение, готовых ради нее понести жертвы? – вопрошало столичное «Новое время». И предлагало переименовать «заем свободы» в «заем спасения себялюбцев»[1217]. Путилов призывал для изъятия излишков бумажных денег делать ставку не на красивые лозунги, а на принудительные займы. По его расчетам, это без всяких уговоров позволило бы государству гарантированно собрать 5-6 млрд руб. наличными[1218]. Московское купечество, признав, что «заем свободы» не оправдал ожиданий, тоже сетовало на наличие избыточной денежной массы на руках бесчисленных спекулянтов, менее всего помышлявших о «тихом пристанище» для своих средств[1219]. В августе – октябре 1917 года подписка на заем, объявленный постоянным, практически прекратилась. Окончательным его фиаско можно считать более чем успешное размещение займа частных железных дорог в первой половине октября. Подписка на эти бумаги в объеме 750 млн руб. прошла буквально в несколько дней, в три раза превысив номинал. Как констатировала «Русская воля»:
«публике одинаково надоели и перманентная революция, и перманентный заем. Под такую свободу, которую устроили на нашей земле, денег много не соберешь»[1220].
В отличие от «займа свободы» финансово-промышленное акционирование после февральского переворота переживало небывалый взрыв активности. Министерство торговли и промышленности значительно больше, чем при старом режиме, занималось уставами учреждаемых акционерных обществ[1221]. В новых условиях и питерский, и московский кланы пытались нарастить потенциал, усилить свои позиции в экономике. Казалось, февральско-мартовская победа открывала для этого блестящие перспективы. Однако на самом деле положение нынешних победителей было гораздо слабее, чем прежнее положение имперского чиновничества. Вследствие общей политической неопределенности Временное правительство попало в зависимость от западных союзников, а точнее – от их финансовой поддержки: без нее существование нового строя было бы, мягко говоря, весьма затруднительным. Неизменной заботой новой власти стало внимание к иностранным экономическим интересам, а их в российской экономике было более чем достаточно: французскому, английскому, бельгийскому бизнесу принадлежали крупные активы в ключевых отраслях промышленности. Более того, европейский капитал владел значительными пакетами питерских банков: через них инвестиционные потоки шли в Россию. Понятно поэтому, что правительство, как бы ни благоволило оно московскому купечеству, не могло откровенно вытеснять столичный банковский клан с лидирующих позиций в экономике, поскольку при этом пострадали бы интересы союзников, чего, разумеется, никто допускать не хотел. Поэтому Временное правительство уделяло особое внимание горной промышленности юга, находившейся в иностранном акционерном владении.
