мне уже будет тридцать пять лет; с 860 рублями в Петербурге нельзя пользоваться никакими удовольствиями жизни: приобрету ли я что-нибудь литературными трудами — неизвестно. Профессор не имеет значения в обществе, если он, по крайней мере, не коллежский советник; движение к чинам и большому жалованью медленно, более же скорое к ним движение оскорбит товарищей; во всякой другой коллегии служить было выгоднее, чем при Академии; кто хотел идти дальше и скорее, оставлял её. Я утомился, lassus maris et viarum [164]; пятнадцать лет, проведённые мной между проектами и опасностями, казались мне тридцатью; я жаждал покоя, хотел лениться, жить в тиши и работать, быть независимым».
Шлёцер идёт ва-банк. Вступив в переговоры с Академией, он просит об изменении условий его контракта на следующее пятилетие: чина надворного советника, увеличения жалованья до 1000 рублей в год и, в случае женитьбы, прибавки к этой сумме ещё 200 рублей; выражает готовность вступить навсегда в русскую службу, если ему дадут звание историографа с чином коллежского советника и 1500 рублей жалованья. При этом Шлёцер требовал продлить его отпуск на неопределённое время, под тем предлогом, что для составления комментария к летописям ему необходима Гёттингенская библиотека. Взамен он выражал готовность обучать исторической критике командированных в Гёттинген русских студентов.
В Петербурге требования Шлёцера вызвали возмущение. Профессора Академии, получавшие 860 рублей жалованья без права на туристические поездки по Европе, обиженно надулись; Шлёцера обвиняли в намерении «проедать своё жалованье в Германии». Академическое начальство настойчиво потребовало его возвращения в Петербург, «как будто бы сущность русской службы состояла лишь во вдыхании русского воздуха», — иронизировал Шлёцер в письме к секретарю академической конференции Штелину. — «А ведь… я именно поэтому и подготавливаю страшно много к изданию, что в Гёттингене я в своей области, как рыба в воде». На прочие требования Шлёцера Академия отвечала, что он может продолжить службу на тех же самых условиях, как и другие профессора.
Шлёцер торговался с Академией, имея крепкий тыл. Ректор Гёттингенского университета Отто фон Мюнхгаузен готов был предоставить ему место ординарного профессора [165]. Встретив отпор со стороны Академии по всем пунктам своих требований, Шлёцер решается поставить крест и на своём русском апокалипсисе. «С тяжёлым сердцем, — пишет он, — расстался я с русской историей, которая в продолжение восьми лет, лучших лет моей жизни, была главным и любимым моим занятием».
Шлёцер окончательно встаёт на якорь в Гёттингене. В конце 1769 года он женится на шестнадцатилетней дочери профессора медицины Иоганна Георга Редерера Каролине-Фредерике и покупает небольшой дом. В течение последующих пятнадцати лет у четы Шлёцеров родится пятеро детей: сыновья Карл, Христиан, Людвиг и дочери Доротея и Элизабет.
Воспитание Доротеи Шлёцер превратит в педагогический эксперимент. Согласно его воззрениям, женщины обладали способностью к высшему образованию наравне с мужчинами. Доротея с самых ранних лет изучала университетский курс под руководством лучших профессоров и самого Шлёцера. Она выросла полиглотом (знала французский, английский, итальянский, шведский, испанский, греческий языки, а также латынь и иврит) и всесторонне образованным человеком: её познания распространялись в область математики, политической истории, минералогии, ботаники, химии, физики, медицины. В 1787 году семнадцатилетняя Доротея выдержала экзамен на доктора философии, став первой женщиной в Германии, получившей учёную степень. В 1791 году она помогала отцу собирать материалы для книги «История монетного, денежного и горного дела в Русском государстве с 1700 по 1789 г.». Знакомством с ней дорожили самые выдающиеся учёные в разных странах.
Жена Шлёцера, Каролина-Фридерика, добилась европейской известности своими силами. Её талант проявился в области искусства. Она писала недурные портреты и пейзажи, а также прославила своё имя новой техникой вышивки по шёлку (придумала особый стежок). В 1806 году Прусская академия изобразительных искусств избрала её своим почётным членом.
В Гёттингенском университете Шлёцер занял кафедру статистики, политики и политической истории европейских государств. Ещё несколько лет он не оставлял своих занятий русской историей. «Ректор университета Мюнхгаузен, — пишет Шлёцер, — обязал меня, во-первых, издавать русские летописи, с которых сняты копии, с целью распространения русской словесности. Он даже помышлял об открытии типографии с русскими буквами. Во-вторых, „доставлять мои рассуждения“, т. е. писать к летописям свои разъяснения и комментарии. В-третьих, рассматривать в здешних учёных известиях вновь изданные в России книги… Однако после смерти Мюнхгаузена (в 1774 году. — С. Ц.), некоторые члены Гёттингенского [научного] общества стали чинить мне препятствия. К тому же были прерваны сношения с Петербургской академией. Так что мне пришлось прекратить свои упражнения в русской истории».
Теперь он чувствует потребность подняться над национальной историей какой-либо одной страны и окинуть взором историю человечества. В последний день 1772 года выходит «Vorstellung seiner Universal-Historie» (в русском переводе — «Представление всеобщей истории», 1791 и 1809) — один из первых, если не первый опыт подобного рода в европейской историографии. В рассмотрении хода мировых событий Шлёцер решительно рвёт с европоцентризмом и превалированием политической истории над социально-культурными процессами. Производство финикийцами стекла и внедрение картофеля в Европе для него куда важнее деяний китайских или немецких императоров. Но, может быть, самое важное новшество заключалось в том, что Шлёцер взял за правило считать историческое время от Рождества Христова — в «обе» стороны. И хотя он не ставил под сомнение достоверность «сотворения мира» и библейской хронологии, это сразу превратило чётко структурированную библейскую историю мира в неопределённое прошлое (выражение Ханны Арендт), бездонный колодец, углубляющийся по мере того, как историки стараются зачерпнуть с самого его дна.
«Представление» произвело большое и длительное впечатление на европейскую, в том числе русскую, публику. «Великим зодчим всеобщей истории» спустя десятилетия назовёт его автора молодой Гоголь: «…Эта маленькая книжка принадлежит к числу тех, читая которые, кажется, читаешь целые томы; её можно сравнить с небольшим окошком, к которому приставивши глаз поближе можно увидеть весь мир» («Шлёцер, Миллер и Гердер», 1832).
На университетских лекциях Шлёцера царил аншлаг. Толпы студентов и вольнослушателей набивались в аудиторию [166], чтобы послушать его учёные рассуждения о самых разных вещах. «Такие предметы преподавания в других университетах едва известны по имени», — с гордостью мог заявить он. Действительно, где ещё можно было научиться умению различать достоверные известия в газетах от выдумок продажных писак или узнать о выгодах, которые приносят путешествия, и способах путешествовать с пользою для ума?
Особенным успехом пользовались лекции по политике, истории и статистике. «Статистика, — не уставал
