class="p1">Тем не менее отдельные методы ведения миссионерской деятельности были не новыми. Скорее Петр I вернулся к практикам, которые уже применялись в предыдущие полтора столетия: политика стимулирования желающих креститься освобождением от налогов, подарками и вознаграждениями, освобождением от рекрутской повинности и в отдельных случаях освобождением от наказаний, а также политика компактного поселения и переселения религиозно однородных групп. Масштабы использования этих методов значительно расширились в нескольких последующих после Петровской эпохи десятилетиях, в особенности с 1740 по 1755 год, так что число новокрещеных во время правления Елизаветы Петровны было значительно выше, чем в начале столетия. Однако вопреки мнению предыдущих исследователей, изменения в религиозной политике, проводившейся в разные десятилетия в первой половине столетия, были плавными и незначительными.
Манифест 1702 года, в котором Петр I провозгласил принцип свободы совести для тех, кто принадлежит к христианским неправославным конфессиям, лишь на первый взгляд контрастирует с политикой агрессивной миссионерской деятельности. При ближайшем рассмотрении он вписывается в общую концепцию, согласно которой с представителями «цивилизованных наций» нужно было обходиться иначе, чем с теми, кого называли «в слепоте идолослужения и в прочих неверствиях закоснелыми людьми».
Если взглянуть на религиозную политику XVI, XVII и XVIII веков с «высоты птичьего полета», то только в ограниченном смысле можно говорить о временном краткосрочном отклонении от основной линии, которая как до Петра I, так и после Елизаветы Петровны состояла в терпимости по отношению к чужим религиям в собственной державе. Несомненно, Екатерина II намного больше полагалась на терпимость в отношении чужих религиозных сообществ и на сотрудничество с их представителями, чем на конфронтацию. Но такое рассмотрение, которое ограничивает петровские и последующие миссионерские кампании вопросами веры, может легко заслонить видение более глубоких линий преемственности между имперской политикой Петра I (и его непосредственных преемниц) и Екатерины II. Посягательства Петра на веру и систему ценностей нехристиан были только началом гораздо более масштабной политики цивилизирования, которая сначала воздействовала только на религию, но уже в период систематической миссионерской деятельности в первой половине XVIII века распространилась на многие другие сферы, такие как образ жизни и способ ведения хозяйства, язык и повседневная культура. Только с такой точки зрения становятся понятными глубокие перемены в имперской политике, произошедшие при Петре I.
Здесь проявляется сходство между двумя правителями, прозванными «великими»: они больше не желали, чтобы нерусские этнические группы на юге и востоке вели привычный образ жизни, но требовали глубоких культурных преобразований. Несмотря на терпимое отношение Екатерины II к нехристианским религиям, она также принципиально не отказалась от локальных миссионерских кампаний. Скорее она считала усилия по обращению уместными, если их можно было применять в качестве инструментов консолидации власти и рационализации управления. Шаг от стратегии цивилизирования в области религии к стратегии цивилизирования в области ведения хозяйства и образа жизни был очень небольшим, а переходы были плавными.
4.4. ЭКОНОМИКА И ОБРАЗ ЖИЗНИ: КАМПАНИЯ ПО ВВЕДЕНИЮ ОСЕДЛОСТИ
Политика миссионирования Петра I включала центральные характеристики стратегии цивилизирования. И тем не менее в данном случае вполне уместен скептицизм по поводу того, насколько эту форму политики цивилизирования, основанной на религии, уже можно считать частью миссии цивилизирования. Ю. Остерхаммель в своем определении «миссии цивилизирования» справедливо указывает на условие: какими бы характеристиками ни обладала миссия, она должна включать убежденность в своем предназначении, при которой центром аргументации (больше) не является христианская вера [997].
Правда, и для Петра религиозное обращение лишь на первый взгляд являлось основной целью. Однако на нем основывалось все остальное. Оно находилось в центре, и при всей широкой государственной поддержке оно сформировало религиозную — на первый взгляд — направленность, в соответствии с которой миссия поручалась исключительно священнослужителям. В противоположность этому, ядром модерной миссии цивилизирования являются светские цивилизаторские идеи Просвещения. В соответствии с ними совершенствование человека является уже вопросом не только религии, но и внутреннего мира. Отсюда возникает вопрос, насколько обоснованно утверждение, что петровская политика уже представляла собой первую часть гораздо более масштабной миссии цивилизирования. Есть ли преемственность или даже совпадения между, на первый взгляд, религиозно ориентированными миссионерскими усилиями и теми или иными кампаниями по насаждению оседлости, которые стали предприниматься после Петра I?
В литературе до сих пор преобладает представление, что российская политика XVIII века предпринимала лишь незначительные попытки административного вмешательства в традиционные способ хозяйствования и систему землепользования коренных народов, в том числе по отношению к скотоводческим кочевым сообществам на юге [998]. Но насколько масштабными в действительности были меры по насаждению оседлости при императрицах Анне Иоанновне, Елизавете Петровне и Екатерине II?
Московитов с кочевыми народами на востоке, юге и юго-западе державы связывало многовековое знакомство. Еще населению Киевской Руси приходилось иметь дело с печенегами и половцами. Однако самое главное, что в случае с монголами русские княжества в течение более двухсот лет были подчинены господству кочевого племени. Таким образом, они, в отличие от западноевропейских держав, не только были хорошо знакомы с их бытом и методами правления, которые частично переняли сами: в результате последовательного завоевания владений монголов, которые прежде вели кочевой образ жизни, а затем перешли к оседлости (Казанское, Астраханское и Сибирское ханства) и в результате постепенного включения в состав Московского государства этнических групп, которые все еще оставались кочевыми, таких как ногайцы, башкиры и калмыки, сформировалось осознание собственного властно-политического превосходства над неоседлыми народами [999].
Тем не менее этот опыт не помешал Российской империи вести прагматичную политику смены союзов со степными этническими группами в зависимости от расстановки сил. Однако в отличие от жителей Западной Европы, которые сталкивались с ними только в ходе имперской экспансии на других континентах, для русских XVI–XVII веков кочевые народы не представляли собой ничего экзотического. Они также не вызывали любопытства. Ввиду такой осведомленности российская элита не видела необходимости в изучении или описании кочевников и их пастбищ [1000]. В XVI и XVII веках, с точки зрения русских, они определялись прежде всего тем, что не принадлежали к русской православной религии, то есть были «нехристианскими иноверческими народами», или «бусурманами» [1001]. И они жили на земле, которая уже во времена Ивана IV называлась «Диким полем».
В этой первоначально нейтральной характеристике прилагательное «дикий» указывало исключительно на то, что земля не подвергалась обработке [1002]. Это еще не свидетельствовало о желании выделить свою культуру на фоне культуры степных народов [1003]. Возведение укрепленных линий в XVI и XVII веках также нельзя понимать таким образом, что отношения с кочевниками были
